Opus Dei. Археология службы - [62]
Агамбен резюмирует итог развития западной мысли в простой формуле: античная онтология субстанции уступает место онтологии приказа; изъявительное «быть», на которое традиционно ориентированы наука и философия, входит в подчинение повелительному «да будет!», бытие (Sein) отдает приоритет долженствованию (Sollen). Но несмотря на то, что он явно относит этот «выбор» к конкретной эпохе в развитии мысли[282], в концептуально связанной с Opus Dei, хотя и отдельно опубликованной лекции Что такое повелевать?, Агамбен рассматривает это различение, прежде всего, в плане синхронии – так, как если бы эти две онтологии всегда уже взаимно предполагали друг друга, вплоть до начала самой традиции постановки вопроса о бытии в Поэме Парменида:
В западной культуре существуют две отчетливо выделяемые и в то же время не лишенные взаимосвязи онтологии: первая, онтология апофантического высказывания, выражается – по своей сути – в индикативе; вторая, онтология повеления, выражается – преимущественно – в императиве. Мы могли бы назвать первую «онтологией esti» (форма третьего лица индикатива глагола «быть» в греческом языке), а вторую – «онтологией esto» (соответствующая форма императива). В поэме Парменида, которая предваряет западную метафизику, основополагающая онтологическая пропозиция имеет форму: «Esti gar einai» – «Ибо есть бытие»; мы должны вообразить, наряду с ней, другую пропозицию, которая предваряет иную онтологию: «Esto gar einai» – «Да будет же бытие!».
Этому лингвистическому разделению соответствует разделение реального на две соотнесенные между собой, но отдельные сферы: первая онтология определяет поле философии и науки и управляет этим полем, вторая – определяет поле права, религии и магии и управляет им.
<…>
В истории западной культуры две онтологии непрестанно отделяются друг от друга и пересекаются между собой, без передышки борются между собой, сталкиваются друг с другом и объединяются с тем же упорством.
Это означает, что западная онтология в действительности представляет собой двойную или биполярную машину, где полюс повеления, который на протяжении столетий – в античную эпоху – оставался в тени высказывающей онтологии, начинает в христианскую эру приобретать исключительную важность[283].
Итак, в Античности, согласно Агамбену, «онтология повеления» пребывает в тени «высказывающей онтологии», так что при чтении Парменида мы можем лишь посредством работы воображения достроить этот непредъявленный полюс оппозиции. Интересно сопоставить такое истолкование с опытом прочтения Поэмы Парменида Владимиром Бибихиным, чему он посвятил вторую часть своего лекционного курса 1991–1992 гг. «Чтение философии». Центральным ходом Бибихина является гипотеза о том, что, хотя бытие Парменид и вводит под знаком «есть», тема долженствования – «должно быть» – сразу же возникает в качестве не просто сопровождающего мотива, но в качестве определения самой сути дела (дела бытия, если угодно). Бибихин предлагает нам расслышать в «есть» Парменида ни больше ни меньше как солдатское «есть!», являющееся уставной формой ответа на приказ и означающее безусловную готовность этот приказ, каким бы он ни был, выполнить:
Просто – есть. Я когда-то говорил, что у ранней мысли солдатские добродетели. Это парменидовское голое есть – всерьез похоже на солдатское есть. Включает оно «могу, должен»? А как мы скажем, что не включает, если сейчас, через четыре служебных слова, включит?[284]
Бросается в глаза то, что «могу» и «должен» стоят здесь одно за другим, через запятую, как две равно исходных модальности бытия, то есть так, как если бы еще не было решено, какой из них следует отдать предпочтение; но очевидно, что сам Бибихин явно отдает предпочтение «есть!» как ответу на приказ, который означает именно безусловное «должен», а не проблематичное «мог бы» («могу» подчиняется «должен», в точности как у Канта). «Есть», которое обыкновенно констатирует некое фактическое положение дел (описывает то, как оно есть, то есть показывает, обнаруживает себя само), здесь становится предметом – или даже продуктом, – некоего решения (и, можно добавить, разрешения – и как позволения что-то сделать, и как резкого, режущего «разрешения ситуации»), которое к тому же оказывается всегда уже принятым. Именно поэтому и мышление оказывается не просто чем-то тождественным бытию, но, опять-таки, некой «солдатской добродетелью», без которой это самое бытие никак не может обойтись: по поводу знаменитого «ибо мыслить – то же, что быть» Бибихин говорит, что этот фрагмент «запрещает надеяться, что какое-то бытие будет протекать через нас без того, чтобы мы об этом заботились, само собой, на автомате, „солдат спит – служба идет“»; ведь «бытие, если оно есть, оно не
