Опровержение - [9]

Оказывается, Алька-то, строго говоря, не Алина вовсе — ее еще так красиво на концертах объявляют! «Солистка Алина Малышева!..» — а вовсе обыкновенная Алевтина деревенская!..

— И ведь жениться, ирод, обещал! — всплеснула руками от возмущения тетка. — Воротиться, как службу отслужит! Она его и жди, а тут от него письмо: еду, мол, по велению сердца на север, в Сибирь, в дальние края…

— Ну, не знаю, — говорит, не сдаваясь, Таисия. — Не знаю. В мое время за одно за это и его бы, и ее с песочком так протерли, мое почтение!

— То-то и оно, что время-то идет, уже рожать не сегодня-завтра! — гнет та свою линию. — Она и уехала к тетке своей дальней, в Петушки… а тетка одинокая, муж на фронте убитый, ни детей у нее, ни внуков. Вот Алевтинин сыночек ей заместо родного-то и стал, у себя оставила, когда Алька в город уехала, на завод… А тут она, тетка-то, и заболей на прошлой неделе, в больницу положили. Куда парня-то девать? К матери, не миновать, больше некуда…

Алька ничего не говорит, а мальчишка знай себе спит, сопелкой своей сладенько посапывает, и я от него глаз не могу оторвать, до того симпатичненький.

— Не знаю, — говорит Таисия, но уже не так категорично. — Только порядок — дело святое, никому нарушать не дадено… — И Альке, глядя мимо нее: — Так что решай этот вопрос сама, а я не имею права его тут держать… мое дело маленькое. — И пошла, не попрощавшись, из комнаты.

И тут у Альки из глаз наконец выкатились те две слезищи запоздалые и текут по ее лицу, которого, строго говоря, нет красивее на всем комбинате, и — сквозь слезы эти:

— Куда я с ним теперь? У меня концерт вечером! И в ночную идти! И вообще крест на себе поставить — на работе, на самодеятельности? Точку?!

И с такой это она болью недоброй выкрикнула, что я даже возмутилась.

— Что ты, Алька? — говорю я ей. — Как ты можешь такие слова! Он же твой кровный, родной, как ты можешь!

— Мой… — тише, но опять с болью сказала она. — То-то и оно, что мой… то-то и оно, что теперь все для меня кончено…

А эта тетка, от греха подальше, подбирает с пола свою корзину плетеную и говорит:

— Что ж, Алевтина… пойду я, пожалуй, а то как бы машины колхозные с рынка не ушли без меня, а до рынка до вашего опять же когда еще доберусь?..

И пошла к дверям, обернулась на пороге:

— Он мальчишка смирный, покойный, он к тебе быстро привыкнет, родная кровь как-никак… — и ушла.

А мы с Алькой долго молчали.

— Как его зовут-то, строго говоря? — не удержалась я наконец.

— Роберт… — говорит Алька. — Робик. — И тут она поднимает в упор на меня глаза и спрашивает: — Осуждаешь, да?..

— Что ты, Алька! — замахала я на нее руками. — Что ты!..

— Куда я с ним теперь?.. — задает она неизвестно кому вопрос.

— В садик, — говорю я, — куда же еще? Ему сколько?

— Три с половиной, — отвечает Алька и вдруг заторопилась, будто боится, что ее перебьют и не дадут досказать до конца: — В садик-то очереди надо дожидаться, да и то по личному распоряжению директора… И позор! На доске Почета вишу, с ансамблем за границу ездила, в анкете писала: детей нет, а тут… стыдно-то, стыдно!..

И тут будто сила какая-то, строго говоря, неостановимая сорвала меня с места, я только и успела ей крикнуть на бегу:

— Не смей! Стыдиться не смей! Сын же!.. Я скоро! Ты меня жди! Я мигом!

И рванула за дверь, чуть не столкнулась нос к носу с Таисией Петровной, только и прошипела ей на лету: — У-у!.. Бюрократка казенная!.. — и вниз по лестнице, на улицу, и все бегом, бегом, той же дорогой, что утром с комбината, только в обратном направлении.

Пробегаю мимо Дома культуры, успела увидеть, как сама себе подмигиваю с фото на газетной витрине, а ведь за Алькиной бедой я про свою начисто забыла! И только мелькнуло в голове, как пожарная лампочка красная мигающая: опровержение! опровержение! опровержение! — и уже совсем до первого производственного корпуса добежала, как навстречу мне с той же газетой проклятой в руке и с улыбочкой своей полунасмешливой во все лицо — Гошка; конечно же, кому еще мне на пути в самой неподходящей ситуации попадаться!

— Семен! — кричит еще издали и газетой над головой размахивает. — Тоня!

А я — ноль внимания, несусь мимо на третьей космической скорости.

Только настырнее его человека нет во всем мире, припустился следом на своих ходулях семимильных, я — пять шагов, он — один.

— Ты куда? Ты газету сегодняшнюю видела?..

Я молчу, сдерживаюсь. Только наперед знаю: надолго моей железной выдержки не хватит.

— Да ты хоть прочитала статью-то? Куда ты бежишь?

Тут она и лопнула, моя выдержка.

— Уйди! — кричу и еще кулаком размахиваю перед его носом. — Все ты! Кто тебя просил? Кто дал право?! Уйди, я за себя не ручаюсь!..

Он даже опешил, даже шаг назад сделал, а я наступаю на него, машу кулаком, хоть мне ему и до груди не дотянуться, такой он длинный и нескладный, жердь полосатая!

— У-у!.. Ненавижу! — кричу ему снизу вверх, задрав голову. — И не смей больше ко мне подходить! Я тебя не знаю, ты меня не знаешь! Еще раз подкатишься — пеняй на себя! — И уже вслух его обругала от всего сердца: — Верста коломенская!

Изловчилась, прыгнула вверх, схватила газету, которую он держал над головой, и — бегом, бегом от него к административному.