Опровержение - [18]
А я стою за дверью и слушаю, и поражаюсь, и жалко мне ее, Варвару, до слез.
— А чего мне хочется, чего надо мне… — еще тише говорит Варька, — этого я пока не знаю… Только будь у меня она, любовь эта невозможная, и умереть не страшно, и под поезд, как Анна Каренина…
— Фильм-то замечательный… — задумчиво сказала Людка, — только сравнила — она и… — но вовремя язык прикусила.
Эти-то ее слова и переполнили Варькину чашу.
— Почему? — вскрикнула она с силой. — Почему?!
— Постояла бы она, Анна твоя, — вдруг обозлилась Зинка, — постояла бы она ночную смену, да двенадцать станков, да незнакомая пряжа идет, да узелки вязать и вязать… посмотрела бы я на нее!
— Почему? — не услышала ее Варвара. — Чем мы хуже? Или, наоборот, чем лучше? Нет, девочки, не знаю, как вы, а за себя я уверена! — И в голосе у нее такая сила радостная вдруг прорезалась! — Мне б только дождаться ее, любви-то, которая с большой буквы, мне б только до нее дотянуться…
Но Людка — кремень, скала, когда надо. Когда не надо, строго говоря, тоже.
— А если он, нареченный этот твой с большой буквы, в самый пожар вашей любви необыкновенной — возьми и налево вильни? Другая на крючок подцепит, помоложе, побойчее? А тебе: прости-прощай, подруга дорогая, спасибо этому дому, теперь пойдем к другому, а? — И уперла руки в боки.
Я даже дышать перестала за дверью-то.
А Варька, как стояла на койке во весь рост, так и замерла, а взгляд ее — это я сквозь щелку дверную вижу — остановился на чем-то посредине комнаты.
А там, на самой середке, на столе, на белой клеенке, пистолет Вадькин чернеет, про который я начисто позабыла.
Тут Варька как рванется с койки, как кинется к столу, как схватит пистолет и — обратно на койку с пистолетом в руке, никто и опомниться не успел.
А лично я, строго говоря, просто даже окаменела, и ноги к полу коридорному приросли от страха.
— Ой, Варька!.. — завизжала Зинка. — Ты что надумала?!
— Гляди не стрельни по глупости! — только и успела вымолвить Людка. — Анна Каренина, тоже мне…
— А я гордая! — говорит Варька с таким выражением, будто она и в натуре в данный момент переживает подлую измену своей великой любви. — Я гордая! Я ему — ни слова, ни слезинки. Я просто скажу ему: «Любимый! Ты не виноват. Любовь моя слишком для тебя сильная и безграничная. Я тебя не виню и прощаю. А мне в этой жизни уже делать нечего. Будь счастливый. Пусть она тебя любит, как я любила. Живи и радуйся». — И приставляет пистолет к виску.
Тут мной будто выстрелили из пушки, влетаю в комнату, запинаюсь о порог своей обувкой босоногой и только успела, нацеливаясь носом в пол, крикнуть в последнем ужасе:
— Варька! Он же заряженный!..
И тут же сама оглохла от грохота своего падения.
А у Варьки, как потом выяснилось, нервы не выдержали, руку судорогой от испуга свело и палец сам собою курок нажал, и тут вдруг такой гром на все общежитие!..
И только через сто, как мне показалось, тысяч лет Людка детским испуганным голоском завопила, Зинка басом заголосила, в коридоре вдруг все ожило и затопало, и только мы двое молчим: я к полу прикипела, ни встать, ни с места сдвинуться, и Варька на койке распластанная и неживая, рука свесилась и пистолет на пол выронила.
— Убилась! — вопит Зинка. — Самоубилась!..
— Мама! Мама-а-а!.. — верещит Людка. — Мамочка моя!..
Тут я вскочила как встрепанная на ноги, а пол подо мною ходуном ходит, сплошной девятый вал, картина Айвазовского.
Ну, а в дверях, ясное дело, в один миг выросла как из-под земли Таисия Петровна.
— Что такое? — кричит. — Кто стрелял?
А за ее спиной уже все общежитие толпится, жужжит в нетерпении с ужасным любопытством, наседает сзади на Таисию.
А я стою вся окаменелая и немая.
Таисия кидается к Варьке, берет ее руку, отпускает, рука падает обратно и качается, как от ветра.
Тут Людка завыла уже совсем сиротским голосом, Зинка гудит басом, ровно пароход на речной пристани, а я только и чувствую, как меня морозом схватывает всю.
— «Скорую помощь»! — командует на все общежитие Таисия Петровна. — «Скорую помощь» немедля!..
А живая пробка в дверях шепчет в испуге разными голосами:
— «Скорую помощь»!
— «Неотложку»!
— Кто застрелил?!
— Чей пистолет?
— Милицию звать!
— Ноль-один!
— Ноль-два!
— Ноль-три!
— Милиция!
— «Скорая»!
— «Неотложная»!..
И так далее. А ведь еще минуту назад казалось, что никого во всем корпусе, пустота, ни души!
Но тут Таисия взяла себя в руки и приступила к исполнению обязанностей:
— А ну, очисти помещение! Все! В момент! Чего вы тут не видали?
А через толпу в дверях вдруг влетает в комнату, конечно же, Гошка с белым от испуга лицом и еще более взъерошенный, чем обычно:
— Что? Кто? Семен! Семен, ты где?! Ты живая, Семен?..
Это он обо мне, строго говоря, прибежал, беспокоится, и вдруг сквозь весь этот ужас, и несчастье, и Варькину смерть, вдруг, как лучик в полном мраке, что-то от него ко мне протянулось, натянулось, зазвенело… Только мне не до того было, чтоб думать, что это за лучик такой объявился.
А Таисия всех вытесняет за дверь:
— Ну-ка, все до единого! Чтоб никого! Несчастье, а они рты разинули! А мне одной за все отвечай!.. — И вдруг повернулась к Варваре и пальцем пригрозила, как живой: — Моя бы воля — юбку бы задрала и ремнем, ремнем, ремнем!..
Пьеса Ю. Эдлиса «Прощальные гастроли» о судьбе актрис, в чем-то схожая с их собственной, оказалась близка во многих ипостасях. Они совпадают с героинями, достойно проживающими несправедливость творческой жизни. Персонажи Ю. Эдлиса наивны, трогательны, порой смешны, их погруженность в мир театра — закулисье, быт, творчество, их разговоры о том, что состоялось и чего уже никогда не будет, вызывают улыбку с привкусом сострадания.
При всем различии сюжетов, персонажей, среды, стилистики романы «Антракт», «Поминки» и повести «Жизнеописание» и «Шаталó» в известном смысле представляют собою повествование, объединенное неким «единством места, времени и действия»: их общая задача — исследование судеб поколения, чья молодость пришлась на шестидесятые годы, оставившие глубокий след в недавней истории нашей страны.
«Любовь и власть — несовместимы». Трагедия Клеопатры — трагедия женщины и царицы. Женщина может беззаветно любить, а царица должна делать выбор. Никто кроме нее не знает, каково это любить Цезаря. Его давно нет в живых, но каждую ночь он мучает Клеопатру, являясь из Того мира. А может, она сама зовет его призрак? Марк Антоний далеко не Цезарь, совсем не стратег. Царица пытается возвысить Антония до Гая Юлия… Но что она получит? Какая роль отведена Антонию — жалкого подобия Цезаря? Освободителя женской души? Или единственного победителя Цезаря в Вечности?
В книгу украинского прозаика Федора Непоменко входят новые повесть и рассказы. В повести «Во всей своей полынной горечи» рассказывается о трагической судьбе колхозного объездчика Прокопа Багния. Жить среди людей, быть перед ними ответственным за каждый свой поступок — нравственный закон жизни каждого человека, и забвение его приводит к моральному распаду личности — такова главная идея повести, действие которой происходит в украинской деревне шестидесятых годов.
В повестях калининского прозаика Юрия Козлова с художественной достоверностью прослеживается судьба героев с их детства до времени суровых испытаний в годы Великой Отечественной войны, когда они, еще не переступив порога юности, добиваются призыва в армию и достойно заменяют погибших на полях сражений отцов и старших братьев. Завершает книгу повесть «Из эвенкийской тетради», герои которой — все те же недавние молодые защитники Родины — приезжают с геологической экспедицией осваивать природные богатства сибирской тайги.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В предлагаемую читателю книгу популярной эстонской писательницы Эмэ Бээкман включены три романа: «Глухие бубенцы», события которого происходят накануне освобождения Эстонии от гитлеровской оккупации, а также две антиутопии — роман «Шарманка» о нравственной требовательности в эпоху НТР и роман «Гонка», повествующий о возможных трагических последствиях бесконтрольного научно-технического прогресса в условиях буржуазной цивилизации.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.