Опровержение - [20]
И хоть помираю в нетерпеливости от одного даже сосисочного запаха горячего, подхожу к окошку и свешиваюсь наружу: конечно же, кто мог сомневаться, Жорка стоит задрав голову.
— Семен, — увидал он меня, — Варька дома?
Я оглянулась на нее, она трясет головой: нет, мол, ее.
Я и кричу вниз:
— Здесь. А что?
— Пусть вниз сбежит. Дело есть!
Я опять на Варьку глаз скашиваю, она опять головой делает: нет, мол, не пойду.
Но я-то вижу, что она бы очень даже сбежала со всей охотой. Я и отвечаю ему:
— Сейчас! Подожди!
А Варвара моя совсем смутилась: только что самоубийством кончала, а тут на тебе, сразу на свидание!
— Ну что ты, Семен!.. — возмущается она. — Как же так, сразу?
— Ха, — говорю, — подумаешь! Иди.
— Нет, — не решается она, — все-таки…
— Он парень ничего, — говорю я ей.
— Правда? — обрадовалась она. — Ты так считаешь?
— Иди, — говорю, а самой уже не терпится за сосиски с зеленым горошком приняться. — Иди, чего там.
— Нет, ты правда так считаешь? — еще сомневается она, а сама уже из-за простыни на стене сарафан свой на плечиках достает. — Нет, ты правда так думаешь?..
Будто мое мнение вдруг для нее решающим стало.
— Что за вопрос? — говорю, а самой стало отчего-то грустно и неуютно вдруг, а с чего бы, строго говоря?..
А Варька уже сарафан на себя натянула, ноги в босоножки без задников сунула.
— Ты на меня не сердишься? — спрашивает, а сама прическу перед зеркалом наспех делает.
А за что мне на нее, казалось бы, сердиться? Мне-то что!
А она уже из окошка свесилась и свеженьким голосом Жорку обрадовала:
— Иду!
И на ходу уже, на лету — чмок меня в щеку, раз — сосиску с тарелки, два — сунула в рот, три — дверь за собой прикрыть забыла.
Я ей вслед и сказала, только навряд ли она услышала:
— Эх, ты, Анна Каренина…
И одна осталась.
Такой вариант.
Но сосиски с горошком и со свежей булкой ем с большой охотой. Вполне возможно, что я в тот раз все кило одна и съела.
Ем, сосиску в горчицу макаю, лук в соль, заедаю горошком, чаем горячим запиваю — чем не жизнь!
А все равно мне обидно оттого, что никак мне не понять — отчего это мне вдруг обидно стало? Какая причина?
И так я от этих мыслей незаметно наелась до полного изнеможения, что ни встать сил нет, ни пошевелиться, голову рукой подперла, грущу себе на сытый желудок, а сама уже засыпаю и сон свой многосерийный досматриваю.
На этот раз такой вариант мне крутят: сижу я за столиком белым плетеным на берегу неизвестной речки, опять в рощице березовой осенней, а сама я в белом гипюре вся до полу и в шляпе белой с белыми кружевами, и хоть это определенно я, но в то же время и Татьяна Самойлова в роли Анны Карениной в одноименном фильме, а передо мной напротив — в белом мундире без пятнышка и золотых погончиках с висюльками Василий Лановой — граф Вронский Алексей Кириллович, но, строго говоря, с лицом опять же Гошки, только с баками и усиками графскими, а я тихо так и достойно держу в руке бокал с шампанским шипучим и говорю ему.
«Нет уж, уважаемый граф, — говорю, — уж не обессудьте, но только я самоубийством по вашей милости кончать не намерена. Тем более — под поезд бросаться. Не дождетесь. Вот вы думаете, дорогой граф, что без вас мне уж и деваться некуда, кроме как под поезд, — так горько ошибаетесь, потому что я себя в обиду не дам. Тем более, что больной вопрос насчет моего малолетнего сына Сережи тоже вполне уже решен: я его в детсадик круглосуточный на пятидневку определила, Иван Макарович, спасибо, помог. Так что и это, строго говоря, отпадает. Женщина гордость должна иметь, дорогой граф, и самостоятельность. А что люблю я вас — это правда, врать не буду. Есть такое. Так ведь мне за мою любовь от вас ничего не надо. А если вы не способны на ответное чувство, если ни сердца у вас, ни совести, ни мужского самолюбия — так мне не себя, мне вас жалко. И не возражайте, не тратьте слов. Кто любит — тот и счастлив. А если нет в вас любви, если сердце ваше молчит и холодное, как ледышка, — вот вы и стреляйтесь, господин Вронский, вы и кидайтесь под поезд, а я не стану. Такой вариант, дорогой граф».
Но тут он встает, подходит ко мне, становится на одно колено, невзирая на свои белоснежные штаны с золотым лампасом, и легонечко, как пушинку, поднимает меня от земли.
«Я люблю вас… — говорит он шепотом, глядя в мои глаза, — я люблю вас…»
И тихонечко и нежно переносит на белую и мягкую, как взбитые сливки, необъятную графскую койку, и тихо целует в руку, и опять шепчет: «Я люблю вас!..»
И тут я просыпаюсь на своей постели в общежитии и рядом со мной на табурете сидит Гошка — представляете? — и молча глядит на меня.
8
А заснула-то я за столом, недоев молочных сосисок с горошком. Стало быть, если я на койке на своей очутилась, значит, кто-то меня туда, строго говоря, на руках перенес, так? Кто? Гошка?! И вскакиваю как ошпаренная от стыда и ужаса.
— Ты что? — кричу. — Ты откуда? Ты как здесь?
А он сидит на табурете, и я впервые гляжу на него сверху вниз, я даже его макушку лохматую в первый раз в жизни увидала, и вдруг по этой, надо думать, причине мое отношение к нему стало такое, будто я старшая, взрослая совсем, а он — младший, слабенький, и я его жалею и… одним словом, такой вот вариант.
