Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - [81]

не проси его: сжалься! помилуй! прости!

Не забудь, не забудь, как терзали его,

как по сотне бросались на одного…

Прими благосклонно месть сынов и отцов.

Благословен Ты, Господь мертвецов!

(1942)

Евгений Евтушенко Бабий Яр

Над Бабьим Яром[56] памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне — следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус[57] —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!» —

насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! —

Я знаю —

ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

Мне кажется —

я — это Анна Франк[58],

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся — это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет — это ледоход…

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я —

каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

про это не забудет!

«Интернационал»

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

(1961)

Эли Визель Диалоги Интермеццо из романа «Одно поколение спустя» Перевод с английского Зои Копельман

Диалоги, интермеццо I

Как давно ты оказался тут?

Вчера.

Только вчера?

Нет. Я всегда был тут. Я будто здесь родился.

Родился? Ну и словечко ты выбрал для такого места!

Это самое правдивое из всех слов.

Тем не менее, ты все-таки ими пользуешься, а?

Все меньше и меньше.

Тебя утомляет разговор?

Не то: слова связывают, тогда как я хочу убежать.

И тебе удается?

Иногда.

Как?

С помощью образов.

Каких образов?

Из прожитой жизни.

Когда? Где?

Дума. Прежде.

Значит, было прежде?

Да. Полагаю, что да. Надеюсь.

И ты туда возвращаешься?

Полагаю, что да. Надеюсь.

Чтобы… что там делать?

Есть.

И это все?

Да. Есть и снова есть. Вместе с родителями. То, что мы ели в Субботу. Вместе с друзьями, гостями, нищими-попрошайками, забредшими в наш город. Белый хлеб, рыбу, овощи. Есть медленно, очень медленно. Жевать. Вдыхать этот запах. Фрукты. Сласти. Много-много всего. Есть с утра и до вечера.

И это все, о чем ты думаешь?

Это все, что я могу разглядеть.

А будущее? Неужели ты никогда не думаешь о будущем?

Да, конечно. Вечерний суп, утренний сухой хлеб: разве это не будущее? В мыслях, я уже проглотил свой суп, я уже дожевал свой хлеб. Будущего больше нет.

* * *

Кто ты?

Номер.

А твое имя?

Нету. Его сдуло. Унесло в небо. Посмотри наверх. Небо черно — черно от имен.

Мне не видно неба. Колючая проволока заслоняет.

А вот я его вижу. Смотрю на колючую проволоку и знаю — то, что я вижу, и есть небо.

Ты хочешь сказать, что и наверху у них есть колючая проволока?

Конечно.

И все, что к ней прилагается?

Почти все.

Мучители? Экзекуторы? Жертвы, не имеющие ни сил, ни желания сопротивляться, улыбаться теням?

Я же говорю вам: там все то же самое, что и здесь.

Тогда мы пропали.

Разве мы одни?

* * *

Сколько тебе лет?

Пятнадцать. Или больше. А может, меньше. Не знаю. А вам?

Мне пятьдесят.

Завидую вам. Вы выглядите моложе.

А ты, ты выглядишь старше.

Как ни смотри, оба мы ошибаемся. Я в этом уверен. Мне пятьдесят, а вам пятнадцать. Не возражаете?

Отнюдь. Ты или я, не все ли равно. Скажи лучше: ты знаешь, кто ты?

Нет. А вы?

И я не знаю.

Но вы по крайней мере уверены, что существуете?

Я — нет. А ты?

Нет. Я тоже не уверен.

Но наши лица? С ними-то что случилось?

Это маски. Их одолжили тому, у кого нет лица

* * *

Ты спишь?

Нет. Это что-то другое.

Ты грезишь? С открытыми глазами? Отдаешься на волю своего неуемного воображения? Стараешься почувствовать себя человеком, заполнить пустоту?

Для этого я слишком слаб.

Тогда что же ты делаешь? Глаза твои широко раскрыты.

Я играю.

Ты — что?

Я играю в шахматы.

С кем?

Не знаю.

А кто выигрывает?

Этого я тоже не знаю. Знаю только, кто проигрывает.

* * *

Эй, ты там! Ты вроде молишься?

Не угадали.

Твои губы шевелятся.

Привычка, наверное.

Ты привык так много молиться?

Так много. И даже еще больше.

Чего ж ты просил в своих молитвах?

Ничего.

Прощенья?

Может быть.

Знаний?

Может быть.

Дружбы?

Да, дружбы.

Шанса избежать зла и прилепиться к добру? Хоть какой-то уверенности, что живешь по правде или — хотя бы — просто живешь?