ОМЭ - [8]

— Давно не встречались, Федор Константинович, — с нескрываемой враждебностью произнес Шлун, подходя к нему. — Насколько помню, вам было запрещено жить в Баку. Получили разрешение?

— Справьтесь, где положено, дорогу знаете, — отрезал Губанов.

Шлун озадаченно помедлил. Он понимал, что это не ответ на вопрос, и в то же время не допускал мысли, что человек, полтора месяца назад высланный мусаватистами за пределы Азербайджана, рискнет не только самовольно вернуться, но и возглавить делегацию забастовочного комитета. Подобного риска Шлун даже не мог представить себе.

Распираемый самодовольством, он вызывающе спросил:

— Чем могу служить?

И в тот же момент пожалел о своих словах.

— Нам? — вроде простодушно удивился Губанов и в упор глянул на штурмана. — Разговор будет не с вами, а с тем, кому служите.

Шлун прищурился:

— Вы не изменились, господин большевик. Ни тюрьма, ни высылка не исправили. Я уполномочен начальником управления спросить...

— Так передайте, — не дав ему досказать, сухо порекомендовал Губанов, — что делегация не нуждается в посредниках. Мы требуем, как договорились вчера, свидания с коммодором Брауном.

Свирепо оглядев безмолвных моряков, штурман повернулся и пошел обратно к пароходу.

Делегаты остались на месте.

— Крепко рискуешь, Федя, — с беспокойством пробормотал машинист. — Могут сцапать.

Губанов, успокаивая, возразил:

— Сейчас им невыгодно. Английский штаб заинтересован в прекращении как можно скорее забастовки, чтобы возобновить рейсы с бензином в Энзели. Браун — хитрая лиса. Он хочет выяснить не столько наши условия, сколько нашу твердость. Прощупает своим ультиматумом, пригрозит, потом отпустит, но пошлет следом шпиков; убедитесь, когда выйдем отсюда. Ему важно зацапать не меня одного, а весь комитет.

— Пожалуй, так, — озабоченно согласился пожилой делегат, донкерман Агаларов, представлявший в забастовочном комитете команды нефтеналивных пароходов «Эдисон» и «Самед-Ага».

— Словчим и мы, — пообещал Трусов. — Лишь бы отсюда выбраться, а тогда хитрая лиса только облизнется. Верно, Ян?

Четвертый делегат не успел высказаться. Из пропускной будки возле ворот вышел рыжий сержант, за ним показались два солдата в чалмах и с карабинами.

— Ну, это для нас, — угадал Губанов.

Под конвоем, сопровождаемые впереди сержантом, позади стрелками, моряки направились через пристань к трапу «Президента Крюгера», гуськом взобрались на верхнюю палубу.

— Момент, момент, — опять предупредил сержант и, оставив делегатов под охраной солдат-гурков у входа в кают-компанию, исчез внутри, плотно прикрыв дверь.

— Теперь здесь помурыжат!..

Донкерман хотел еще что-то сказать, но Губанов незаметно для стрелков удержал его выразительным взглядом.

Поблизости, глухо, как из погреба, через щель иллюминатора невнятно звучали голоса.

Моряки прислушались и разочарованно переглянулись: никто из них, кроме Губанова, не знал английского языка.

С пятого на десятое понимал и Губанов. И все-таки даже того, что сумел он уловить в беседе за иллюминатором, было достаточно.

Разговаривали двое.

— ...Вряд ли, — сказал один, — большевики добьются успеха.

— Разумеется, но пропаганда порождает сомнения, — ответил второй. — Брошюру обнаружили в тридцать девятой бригаде. Я перелистывал ее.

— Гурки не умеют читать, — успокоил первый.

— А если кто-нибудь прочитает им? — спросил второй и раздраженно повторил: — Я перелистывал ее... Большевики объявили нас грабителями и врагами не только русского народа. В ней излагается в духе большевистской пропаганды вся история покорения нами Индостана!..

— Вас это смущает? — протянул первый. — Вспоминайте в таких случаях напутствие сэра Денстервиля. Нефть стоит того, чтобы мы не боялись ни уколов большевистских брошюр, ни забастовщиков...

Разговор прервался. Должно быть, постучали изнутри в дверь каюты, потому что второй из невидимых собеседников коротко откликнулся и, должно быть, выслушал кого-то третьего, потому что столь же коротко распорядился:

— Ведите. В салон...

Губанов торопливо пересказал делегатам услышанное. Солдаты-гурки, о которых шла речь, с непроницаемыми лицами стояли возле моряков.

Дверь из кают-компании на верхнюю палубу распахнулась, и все тот же сержант кинул с порога:

— Эй, делегэйшн!..

Лицом к лицу

Друг за другом моряки шагнули мимо сержанта в коридор, как бы пропитанный медовым ароматом трубочного табака, и оттуда в капитанский салон.

За столом, в дальнем углу салона, сидели четверо: Шлун, рядом с ним тучный и напыщенный капитан парохода Федоров, он же председатель Союза судовой администрации, а возле него, попыхивая: трубками, два английских офицера: один в морской форме — коммодор Браун, сухопарый, будто прокопченный насквозь и высушенный, второй — в мундире сухопутных войск, седоголовый, багроволицый, но с ледяными глазами. Браун, не изменив позы, не пошевелясь, процедил что-то неразборчивое.

— Коммодор слушает делегатов забастовочного комитета, — перевел Шлун.

Не обращая внимания на штурмана, Губанов сказал капитану:

— Объясните, господин Федоров, мистеру Брауну, что он все-таки не в колонии. Любезностей не ждем, но разговаривать стоя не намерены.