Ольга - [31]

Когда я уходил, она всегда давала мне что-нибудь с собой: кусок мраморного кекса с шоколадной глазурью, который сама испекла, или баночку варенья, которое сама сварила, или сушеных яблок, которые сама насушила. Меня это трогало, и прощание всякий раз получалось грустным. Хоть Ольга и оставалась подвижной и крепкой, она все же разменяла девятый десяток, она могла упасть, сердце могло отказать или голова, каждое прощание могло стать последним. Мы не обнимались ни при встрече, ни при расставании, это не было заведено. Она гладила меня по голове, как в детстве. И часто называла, как в детстве, – деточка.

13

Весной – помню, был понедельник – мне позвонила мама. Ольга в больнице, при смерти, я должен поскорей приехать. Мама сказала, какой-то взрыв, тяжелые ранения, но не стала по телефону вдаваться в подробности, о них, мол, я прочитаю в газете, которую куплю на вокзале.

На первой странице газеты был крупный заголовок. В ночь на воскресенье в городском саду моего родного города совершен подрыв взрывного устройства. Взорвать намеревались памятник Бисмарку, однако памятник не пострадал, жертвой взрыва стала проходившая мимо женщина, чья жизнь теперь в опасности. По-видимому, женщина случайно спугнула злоумышленников, подготавливавших взрыв, но взрыв все-таки произошел. После попыток взорвать памятник Бисмарку в Гамбурге и памятник Вильгельму Второму в Эмсе это третье покушение такого рода. И первое, при котором пострадал человек. Передовица была посвящена вопросу о распространении идей радикализма и терроризма в студенческой среде. Когда уходит уважение к неприкосновенности человеческой жизни, следует опасаться самого худшего, и необходимо применить самые строгие меры, какие имеет в своем распоряжении правовое государство.

Моя первая мысль была: Ольга и Бисмарк! «Железный канцлер», который, как она считала, был в ответе за столь многое, теперь станет виновником ее смерти. В этом был чудовищный комизм, ирония, абсурд, я даже подумал, а не смеется ли Ольга над этой ситуацией, если, конечно, еще может смеяться. А потом я задумался о другом: откуда и куда она шла ночью, – наверное, она, не слыша преступников, не обошла их стороной, а прямо к ним и направилась; я гадал, какого рода ее ранения и мучает ли ее боль, колют ли ей морфин, сможет ли она поговорить со мной. И только тут меня, как удар, поразило сказанное по телефону мамой: Ольга при смерти.

Я ехал в поезде, бежавшем среди весенних полей, под голубым небом, среди свежей весенней зелени леса и бело-розового цветения садов, по земле, где так хорошо путешествовать или гулять. Ольга всегда так радовалась весне. Я собирался навестить ее через три недели.

Я знал, что у нее нет страха смерти. Знал и то, что она состарилась и когда-нибудь, раньше или позже, я ее потеряю и это неизбежно. Старость есть старость. Но ум у нее был живой, любопытный и способный прощать, а ее любовь ко мне была ее радостью, не искала своего, ничего не требовала[25], – такой любовью меня любили только дед с бабушкой, и, кроме них, никто – ни родители, ни друг, ни возлюбленная. Я терял то, чего никогда больше не найду. Я терял и наши разговоры, и ее лицо, и весь ее образ, и теплые ее руки, и тонкий запах лаванды. Теперь, после смерти Ольги, когда бы я ни приехал в родной город, без нее все будет уже совсем другим.

Мама встретила меня на вокзале, и мы сразу поехали в больницу. Чтобы подготовить меня, мама рассказала: взрывом Ольге разорвало бок и брюшину, внутренние органы получили такие повреждения, что остается лишь давать ей обезболивающее и ждать смерти. Она находится под действием морфина, дремлет, спит, иногда на что-то реагирует, но очень редко, она сознает, что скоро умрет, и принимает это как должное. Она была рада, узнав, что я приеду, но, вероятно, будет спать, когда я приду, и я должен приготовиться к тому, что она, скорее всего, не проснется.

14

Медицинская сестра подвела меня к кровати Ольги. Она лежала в отдельной палате, в широкое окно лился солнечный свет, за окном я увидел парковку, небольшую лужайку и ряд тополей. Ольга лежала под капельницей, сестра посмотрела, убедилась, что прозрачная жидкость поступает в вену равномерно, и ушла.

Ольга спала. На маленьком столике стоял большой букет цветов и лежала открытка – бургомистр выразил свое потрясение от случившегося, а также сочувствие пострадавшей и желал ей скорейшего выздоровления. Рядом стоял стул. Я придвинул его к кровати и сел, взял Ольгу за руку, посмотрел на нее.

На ее лице были ссадины, ярко алевшие, так как их смазали чем-то красным, но не глубокие. Кожа была серой и дряблой, рот приоткрыт, она тихонько храпела, веки ее подрагивали. Она выглядела так, словно позади у нее была бессонная ночь или изнурительные труды, однако не смертельное поражение при взрыве. Казалось, если проведет она денек-другой на солнце, хорошо поест, выспится, то все снова будет в порядке.

Ее рука, лежащая на моей ладони, была совсем легкой. Я увидел старческие темные пятна, выступившие вены, тонкие пальцы с крупными костяшками, короткие ногти. Это была правая рука – та, которой она гладила меня по голове. Я и другой ладонью прикрыл ее руку, как будто этим мог ее защитить.