Окраина - [92]

— Порой я и сам не понимаю, почему поступаю так или иначе, — с удивлением сознается он. — Например, я, как правило, никогда не успеваю поесть в обеденный перерыв: как начнут товарищи за столом рассказывать о своей семье, о детях, о том, что с ними приключилось, мне как-то неловко делается при этом жевать. Как бы они не подумали, что мне это неинтересно, что помидорная подлива мне важнее их ангин, а баранина с чесноком — измены их жен. И я не ем, слушаю, пока все не остынет, пока не уйдет тот, кто делился со мной своими горестями…

Квета тихонько засмеялась. Франтишек не совсем уверен, то ли он говорит: до этого момента он и сам не понимал, почему откладывал ложку при первых же словах коллеги о кори у ребенка, а теперь он не понимает, почему сами-то его сотрапезники преспокойно продолжали есть во время своего рассказа, его, однако, есть не уговаривали.

— Точно так же я боялся, что, если посмотрю расписание, вы подумаете, что мне с вами нехорошо и я хочу поскорее уйти…

А Квета все посмеивается, тихонько, про себя. Это не обидный смех, он утешает, и Франтишку становится хорошо на душе.

— Ну, от этого страха я вас избавлю! В котором часу ваш поезд… — слегка запнувшись, она прикрыла глаза и закончила шепотом: — Франтишек?

Франтишек повторил свое имя — он полон такого неземного восторга, что под стать верующим в Лурдской пещере. На секунду его охватила паника, что все это сейчас исчезнет, как небесное видение, но Квета повторила вопрос, и он твердым голосом ответил:

— В десять — и это последний.

Квета взяла инициативу в свои руки:

— Значит, чтоб добраться до вокзала, остается меньше часа!

Она вытащила из сумочки маленький кошелек и с трогательной настойчивостью предложила свою долю в оплате ужина. Но Франтишек не позволил ей зайти так далеко. Он заплатил сам, причем обоих слегка смутило профессиональное выражение на лице официанта. «Вот дурачки!» — читалось на этом лице.

А потом они бежали по дорожке, по которой пришли сюда, и спешка была им поводом для того, чтоб время от времени прикоснуться друг к другу. Например, их руки встречались, когда надо было отвести ветку, а то раз нога Кветы съехала с рыхлой грядки картофельного поля, и девушка, вроде бы теряя равновесие, протянула Франтишку руку, которую он тотчас легонько пожал; вообще они двигались, как «Слепцы» Билека{62}. На шоссе Франтишек, спасая Квету от автомобильных щупалец-фар, притянул ее к себе за руку; они больше не отпускали рук и, насколько это позволяли машины, мотоциклы и узенькая обочина, шли рядышком.

Дрожа от холода и волнения, они спешили вперед, словно угадывали где-то в подсознании, как мало времени оставит им эпоха для такого рода нежностей.

Наконец билет у Франтишка в руке, и оба дышат, как паровозы. А паровоз тем временем приближается. Франтишек и Квета со страхом смотрят на его огни — похожие на огромные глаза ярмарочного дракона. Квета уныло вздыхает:

— Какая я все-таки дура…

Франтишек несчастен; не зная, как выбраться из такого парадоксального положения, он, заикаясь, в смятении лепечет:

— Да, я знаю… Мне и самому неприятно… Первое же свидание — и вы провожаете меня вместо того, чтоб я провожал вас…

Квета, не оглядываясь на увеличивающиеся глаза дракона, подхватывает:

— Как верная жена любимого мужа!

Франтишек с восторгом повторяет эти слова. Потом целует Квету куда-то в ухо. И так как не остается уже ни одной минуты, а вокзальный репродуктор, паровоз и пассажиры соединенными усилиями поднимают невообразимый гвалт, Франтишек кричит, будто утопающий:

— В субботу в пять, здесь, на перроне! Квета, прошу вас, придите! Придете?

Квета машинально кивает, и Франтишек влетает в вагон с той быстротой, какую мы знаем по гротескным фильмам немого кино. Ворвавшись в вагон, он бросается к окну, дергает раму, но та поддается, лишь когда перрон уже остался позади, мимо побежали огни химического завода, а там пошли уже только огоньки в домиках путевых обходчиков и маленьких станций.

Огоньки эти сменились черной-черной темнотой; потом в небе встало большое зарево — Прага. Франтишек едва успел пересесть на поезд до Уезда, так мало времени оставалось от прибытия одного до отправления другого. Если б не успел, пришлось бы прямо с поезда браться за работу кровельщика. А так хоть поспит немного, что весьма желательно, ибо ему предстоят опасные трюки на стропилах крыши, при этом ступни его будут обмотаны мешковиной — всякая другая обувка в этом деле непригодна.

Родители, сомнения нет, трудятся до изнеможения, но только после воскресных наездов Франтишка заметно продвижение строительных работ. Легко под горячую руку заявить, что «я буду жить своей жизнью», но ведь все, что сделано на участке, доставалось с таким трудом, что просто жалко, если этот труд пропадет зря. И Франтишек с родителями вновь и вновь берутся за дело с упорством работяг-муравьев.

Франтишек еще с прошлого воскресенья знает, что старичок кровельщик, единственный свободный теперь в Уезде, на крышу не полезет; и все же, когда невыспавшийся, дрожащий от холода Франтишек бросает взгляд сначала на штабель кровельной черепицы, затем на голые стропила, у него кружится голова.