— Да я пошутил. Лучше Лопухов ничего на свете нет. Я их никому не уступлю.
— Ну, я пойду, — сказала Лена, вставая.
— Уже?
— До свиданья.
— А цветы? Нет, нет, нельзя их забывать. Помните? «Мой уголок я убрала цветами…» Был такой романс. Впрочем, теперь романсы не в моде. Девушка! Сколько с меня?
Лена поспешно пошла к выходу.
* * *
К вечеру небо отстоялось. Ушли тучи. В открытом окне все плыли и плыли черные пихты. Иззубренный ими край неба располыхался малиновым костром. Потом закат отпылал, и все померкло, стало, как на гравюре, черно-белым. Из-за темного мыса, из надвигающейся ночной хмури неожиданно щедро высыпали беспорядочные электрические огни. Под высоченным яром светилась белая, хрупкая, словно изо льда, пристань. Пароход пришвартовался осторожно, как будто опасаясь раздавить ее.
Матросы выдвинули сходни. Из парохода на пристань потекла медленная, нерасторопная струя пассажиров. В свете прожектора заколыхались платки, фуражки, узлы, чемоданы.
Утехин, наклоняясь над перилами, вполголоса говорил Лене:
— Вот взгляните, любопытное зрелище. В мутном потоке аборигенов мы легко различаем инородные тела. Это семена культуры. Вон в фуражечке блинчиком — это одно семя, а вон в синем платке — другое. Не думайте, что это студенты, едущие на каникулы. Студент столько книг не повезет. Это выпускники едут на работу. Уверяю вас, у них в чемоданах даже шпаргалки — авось пригодятся.
Девушка в синем платке остановилась, помахала кому-то рукой на пароходе, крикнула:
— Привет Павлику…
Лена невольно вздрогнула — какое странное совпадение.
Кто-то снизу крикнул девушке:
— Обязательно!
Она взяла паренька под руку и двинулась дальше. Почему-то Лене захотелось узнать, кто они. Но нет, теперь не узнаешь. Людским течением их унесло на берег, откуда слышалось сухое похрустывание гальки. Где-то там шли они теперь без всякого страха за свое будущее. «Как хорошо, — подумала Лена, — так вот ни в чем не сомневаться. У таких, как они, все просто, потому что в их жизни все честно, все открыто».
— Что, завидно? Ничего, не торопитесь, — засмеялся Утехин. — Следующая очередь ваша.
Пароход постоял недолго. Сверху крикнули зычно в рупор:
— Отдать носовую.
— Отдать среднюю.
Огни повернулись и стали отодвигаться назад густым электрическим созвездием. Потом их темной мохнатой лапой прикрыл остров.
Лена вздрогнула, как в детстве после плача, прерывисто, долго.
— О чем? — спросил Утехин.
Она не ответила.
— Между прочим, вы не занимаетесь хула-хупом? Напрасно! А вы ели когда-нибудь устриц?
— Неужели нельзя помолчать? — оборвала его болтовню Лена.
Но он опять спросил:
— А как вы насчет того, чтобы повертеться?
Лену охватило странное безразличие. Танцевать так танцевать. Не все ли равно, наконец! Только бы не одиночество. Да и какое право она имеет презирать Утехина? Сама-то она чем лучше?
В полукруглом зале салона под низким потолком лениво мяукала радиола. Пары танцующих сонно пошаркивали ногами. Тюлевые занавески выгибались, дышали ветром. Временами, уходя в сторону, они приоткрывали сырую, холодную темень ночи. Словно исполинские, черные глаза заглядывали в салон из другого мира. Утехин танцевал вяло. Неприятно было ощущать его лицо рядом со своим. Он что-то шептал, но так невнятно, что слов различить было нельзя, и только горячее дыхание его щекотало в ушной раковине, как муха. Лена ожидала, что придет то особое оживление, которое приносили ей танцы, но оно не пришло. Все вокруг казалось сегодня мелким и ненужным.
Длинный парень из команды в полосатой тельняшке медленно кружил пассажирку с обнаженной, прыщавой спиной.
— Уйдем, — предложила Лена.
Утехин согласился с готовностью, даже как будто обрадовался. Поднялись на палубу, Лена устало уселась на скамью. Утехин, разглядывая ее, заговорит насмешливо и высокопарно, словно обращаясь к воображаемым слушателям:
— Нет, нет, вы только посмотрите на эту юную героиню. Ее взгляд с улыбкой устремлен в будущее. Что ждет ее впереди? Бегучи. Бегучи — это звучит дивно. Сколько музыки в этом слове. Бе-гу-чи. В нем слышится шум вековой тайги. И вы представляете себе, она приезжает в это скромное село. Все удивляются: «Ах, какая молоденькая, и уже кончила пединститут». Бегучинские парни теряют покой и сон. Под ее окнами исполняют «Что стоишь, рябина…» на сорока баянах. Но она тверда… Она с увлечением проверяет тетради, проверяет и никаких гвоздей. Проходит долгих пятьдесят лет, а она все проверяет и в окне ее ночью все светит огонь. Ее волосы поседели, но глаза все те же — вечно молодые, вечно устремленные вперед…
— Отстань ты, — вдруг оборвала его Лена. — Ни в какие Бегучи я не еду.
— Да ну? — деланно удивился Утехин. — Поразительно… Но тогда позвольте спросить, куда же мы едем?
— Какое тебе дело?
Лена отвернулась. Утехин приблизился, заглянул ей в лицо.
— Обождите, обождите, а зачем же слезки? — Он засмеялся. — О, девичьи слезки! Они похожи на жемчуг.
Помолчал.
— Так что же все-таки случилось? Что помешало? Мама или папа заболел?
— Да хоть бы папа! Какое тебе дело?
— М-да, — протянул Утехин с удовольствием. — Папа? Да он у вас умница — знает, когда заболеть.
