Окна - [34]

Я не очень огорчился бы промахом, если бы охотился один, а сейчас мне было неловко, я твердо верил, что Сараеву не повезло из-за меня. Но он якобы хорошо слышал, как дробь щелкнула по перу, и, следовательно, мы не промазали, просто заряды оказались слабоваты. Надо бы «нулёвкой» стрелять, да перезаряжать было некогда. Я обрадовался, что он так считает, хотя в глубине души все-таки знал, не в зарядах тут дело, а в моем невезении. Может быть, Сараев тоже так думал, но хотел меня ободрить.

Он остался караулить в ложбинке, а я, чтобы и дальше не мешать ему, пошел бродить по сопке. Дойдя до обрыва, я начал спускаться вдоль него к косе. Здесь высоко над морем я обнаружил небольшую круглую яму, заросшую травой. Короткая, обращенная к морю траншея указывала, что это была древняя землянка. На дне ее, укрывшись от ветра, спал утомленный журавлями Фетисов. Я не стал его будить. — Никаких следов жилья: ям, костей, гниющего дерева кругом больше не было, лишь поодаль в траве увидал я одинокий моржовый OS PENIS. Лежал он здесь, видно, давно, весь был выбелен, вымыт. Древние эскимосы, ввиду его формы и крепости, делали из него ледовые пешни. В наше время он уже никак не использовался в хозяйстве, но у приезжих вызывал любопытство едва ли не больше, чем клык. Прошлой осенью наведался в поселок один писатель. Мы познакомились. Я рассказывал ему о трудностях преподавания русского языка в национальной школе и учил разбавлять спирт по «широте». Все эти сведения писатель аккуратно заносил в книжечку.

— Вот вы несколько лет живете на Чукотке. Не охватывают ли вас иногда желания, заведомо неисполнимые? Ну, например, сходить в театр?

— Я равнодушен к театру.

— Я не в буквальном смысле…

— Да ведь и я не в буквальном.

Я хорошо понимал писателя, и мне казалось, что я он должен меня — понять. К тому времени мы уже перестали строго соблюдать нашу «широту» и все больше приближались к «полюсу».

— Когда я сюда ехал, — объяснил я, — я выбрал, понимаете, выбрал Север. А раз я его выбрал, то неисполнимые желания просто… абсурдны.

— Это последовательно, — согласился он. — Понятие «выбор» вы, кажется, употребляете в философском значении?

— Да! Да!

«Полюс» был достигнут, «широты» исчерпаны, а в резерве у нас еще оставалось пять спиртовых градусов, и мы торжественно перевалили в другое полушарие.

Я проводил его до полярной станции, где он остановился. Была пора непроглядных осенних ночей. Высоко над нами, не рассеивая, а сгущая тьму, мерцало небо, и по нему, на секунду ослепительно вспыхивая, то и дело катились звезды. Снизу, из мрака возносился нескончаемый вой уэленских собак. С моря тянуло холодом. Приближалась зима. Писателю, чтобы не застрять здесь месяца на два, надо было срочно уезжать. Я досадовал на себя за умные слова, которые, оказывается, еще не забыл и которые здесь были так же ненужны, как неисполнимые желания. И в то же время мне было отчего-то грустно.

Опущенный книзу луч моего фонаря высветил у нас под ногами OS PENIS — после летней охоты их полно валялось в поселке. Писатель осторожно шевельнул его носком сапога и заговорил о том, что на Чукотке в самом деле все до чрезвычайности обнажено, содраны всякие покровы, даже не содраны, а просто их не было никогда, и весь круговорот, все таинства на виду: зачатие, рождение, жизнь, любовь, смерть, тление, другая жизнь… Еще он сказал, что его бы нисколько не удивило, если бы здесь обнаружились свидетельства поклонения этому предмету — знает же история фаллические культы! — ибо он был, в сущности, единственным источником, дававшим морским охотникам пищу, одежду, жилище, свет, то есть жизнь…

Разговор тот я припомнил, глядя теперь на белеющий в траве OS PENIS, насколько благопристойное это название соответствовало увесистой костяной дубинке длиною никак не менее семидесяти сантиметров.

Фетисов спустился к костру вслед за мною. Пекарь с поваром спали, укрывшись за толстым бревном. Мы разбудили их. Лица у всех стали красными от солнца и ветра. Посовещавшись, мы решили возвращаться. Мне не хотелось уходить, но на следующий день с утра я должен был принимать в своем классе экзамен. В этом году мой класс был выпускной…

Когда мы уходили, палочка-перпендикуляр снова восстановилась на далекой проталине — Пантюхин тоже проснулся. Сараева не было видно в нашей ложбинке, — может быть, он перешел в другое место. Идти теперь было полегче, мы освободились от банок. Однако Липкин опять приставал к Фетисову насчет рюкзака, и Фетисов коротко отвечал: «Не купишь!»

По своим следам перешли мы пролив, и передний на всякий случай держал поперек захваченную по дороге жердь: мало ли что могло служиться со льдом за эти сутки. Выйдя на нашу косу, мы перекурили, и тут неугомонный Липкин из кучи рюкзаков, брошенных на сани, взял фетисовский, как бы ненароком развязал его и с торжеством (ждал этой минуты!) извлек оттуда пару небольших окатанных булыжников. «Вот дьявол!» — только и сказал директор. Интересно, что сын Липкина — по характеру его полная противоположность. Он учится у меня в седьмом классе. Маленького, как и отец, росточка, щупленький, но очень серьезен, даже строг. Встречая меня, Семен спрашивает: «Ну, как там мой старик? Я его стариком зову, дома он мной командует, я слушаюсь… Отцы и дети, — комически-грустно заключает Липкин. — Отцы — дети. Дети отцы…»