Окна - [35]

Снова, как складная детская книжка-гармошка, растягивалась за нами Инчоунская гряда и прятались друг за друга стоящие впереди сопки, пока не осталась одна, знакомая до последнего камня. Облака, долго толпившиеся на горизонте, наконец двинулись, и по ярко освещенному склону побежали их тени. Сначала показалась метеоплощадка, сама полярная станция, потом длинный, обитый светлым железом склад, а уж за ним открылась прямая и чистая улица нашего поселка. Фетисов заглушил трактор возле своего дома, и мы разбрелись. Встречные чукчи при виде моего охотничьего снаряжения и усталой походки одобрительно улыбались и кивали мне.

Я хотел бы еще рассказать, как в тот же вечер собирался пойти в кино и лег подремать оставшиеся два часа до сеанса. Я открыл глаза внезапно, как всегда бывает, когда задаешь себе проснуться. Часы показывали как раз шесть, назначенное время. Лицо мое горело. Я умылся и направился в клуб. Что-то вокруг меня было не так, но я еще не осознал этого. На крыльце никто не курил, значит, все уже зашли внутрь. Я подошел и какое-то время, не понимая, разглядывал замок на двери, потом до меня дошло, что ведь и движок не стучит возле аппаратной. Я оглянулся: и улица, и берег были безлюдны, а главное, солнце стояло не над Инчоуном, а над уэленскими скалами. Вместо двух часов я проспал четырнадцать. Через три часа у моих учеников начнется экзамен…

Я хотел бы также подробно рассказать о моих учениках, да и вообще о поселке, но до другого раза, потому что это уже не относится к охоте на гусей у Инчоунской сопки. Сараев с Пантюхиным пробыли там еще целую ночь и вернулись наутро. Пантюхин пришел пустой, но это ничего не меняло: в ближайший выходной он снова отправится в тундру, выберет проталину и будет сидеть на ней в ожидании своего гуся. Сараев убил двух изящных черных казарок с клювом и лапами цвета темной золы и белым ошейничком. Все-таки и ему очень везло, и в нем была настоящая охотничья страсть. Во мне не было охотничьей страсти, но я ездил к Инчоунской сопке, потому что в ту весну прощался с Чукоткой.

Белой ночью

Радист полярной станции Авдей сидел у окна, курил трубку и смотрел на лагуну. Примерно в начале мая га часть ее, что была ближе к сопке, начинала намокать. Ручьев еще не было видно, но вода сочилась под снегом. И вот в ложбине, где летом всегда брали воду, обозначалась на снегу темная полоса, а вскоре и ручей пробивался наружу, и в напряженную тишину белой ночи вплетался его звук, странный и какой-то легкомысленный после долгих месяцев всеобщего сурового молчания. Лед на лагуне приподнимало, он трескался, и вода проступала и разливалась поверх, образуя лужи, которые с каждым днем увеличивались, меняли очертания, соединялись проливами, так что лагуна начинала походить на громадную географическую карту. Но лед все стоял, потому что замыт был осенними штормами. Пилгын — пролив, соединяющий лагуну с морей. Иногда даже ездили расчищать его, и достаточно было прокопать маленькую канавку, а остальное вода делала сама, и через пару дней очищалась вся пятидесятиметровая полоса пролива, а вместе с водой, устремившейся в море, выходил постепенно и лед. И наступало лето.

Здесь, на Чукотке, где раздольно было только одному времени года, остальные три укладывались в чрезвычайно малый срок, и поэтому границы между ними были довольно неопределенны. Так, для себя Авдей считал, что если море открыто, а лед в лагуне стоит — это еще весна, но вот лед вышел — и теперь уже лето. Были и другие признаки, по которым можно было определять времена года, но не по месяцам. Вот и сейчас, в середине июня, лед на лагуне лежал сплошь и только лужи рябили под ветром и сверкали на солнце так, что даже из комнаты глядеть на них было невозможно без темных очков. Авдей так и сидел — в темных очках.

С сегодняшнего дня он был в отпуске и наслаждался долгожданным этим ощущением. Чемоданы его давно были уложены и стояли наготове — теперь ему оставалось только дождаться самолета. Жену с ребенком Авдей отправил на материк еще в апреле, а перед тем у него с Лилькой были долгие споры: улетать ей или нет.

— Вместо того чтобы торчать здесь, в сугробах, целых два месяца, вы можете все это время наслаждаться солнцем, теплом, травой, деревьями, фруктами и прочими благами, — начинал Авдей.

— Одной мне будет трудно с Масиным в дороге, — возражала жена.

— Тебя встретят. В Провидения — наши ребята; в Анадыре — Алик, в Магадане — Иванов. Ну, а в Москве-то родители вас точно встретят.

Жена молчала.

— Представляешь: ты пойдешь в парикмахерскую, сверкающую зеркалами, и сделаешь себе наконец нормальную прическу, а Масин каждый, день будет объедаться яблоками, апельсинами и всякими ананасами, и когда я приеду вы будете красивые, — румяные и загорелые…

— Нет, не дело это — ехать нам одним, — только и говорила Лилька. Против всех Авдеевых доводов у нее был один: раз они жили здесь все вместе почти три года — сначала вдвоем, а последний год уже втроем, — то и уезжать им надо вместе. Но она не умела объяснить это так убедительно, как Авдей, и ей было обидно, что он сам этого не понимает. И в один из солнечных апрельских дней, когда самолет сел прямо против их дома, на крепкий еще лед лагуны, она улетела, окончательно рассердившись на Авдея, закутав в одеяло Масина и наскоро пихнув в сумку его ползунки, пеленки и бутылочки.