Окна - [36]

Потом стали приходить короткие, полные скрытого упрека телеграммы: «Сижу Анадыре самолета не предвидится», «Прилетели Магадан мест гостинице нет ночуем аэропорту». И с каждой телеграммой Авдей раскаивался все больше и больше, пока наконец не получил из Москвы: «Долетели благополучно», — и тут же добавились слова: «Целуем ждем»…

Авдей выкурил трубку и набил другую, не потому, что хотел еще курить, а потому, что невозможно было сидеть и просто так смотреть в окно — без трубки созерцание было неполным. Он думал о том, что после отпуска они поедут на какую-нибудь другую полярку — в залив Креста, например, или на Четырехстолбовой, или даже на остров Врангеля — и он никогда больше не увидит и эту лагуну, и рыжий, в белых пятнах снега, бугор тундры, похожий сейчас на коровий бок, и замыкающую горизонт, наизусть известную линию сопок. И теперь он собирался проститься со всем этим, как следует, соблюсти ритуал, установившийся у него еще в те времена, когда зимовал он один. Дни на севере, и месяцы, и годы похожи один на другой и летят незаметно, но время стоит. Парадокс этот Авдей знал также по прежним зимовкам. Страгивается время только в самые последние дни перед отпуском, и в эти несколько дней укладываются все два с половиной года, что провел здесь. Особенно, если человек сидит вот так, один, и вспоминает. И среди всех приводимых жене столь разумных доводов умалчивал Авдей об одном, странном, но главном: он хотел остаться один. Остаться один, сходить еще в тундру и в сопки и обязательно на охоту в море. А если бы уезжали они все вместе, была бы сплошная трепка нервов, и спешка, и суета. Насмотрелся он, как уезжают семьями в отпуск… Все это был, конечно, эгоизм, и Авдей отдавал себе в этом отчет…

Но странно: оставшись один, чувствовал он какое-то томительное беспокойство. Не надо было долбить уголь, заботиться о тепле в доме, ехать в тундру, за льдом, стирать пеленки Масина, пока Лилька кормит его, а теперь, с отпуском, и на вахту идти не надо было — отвык он за три года ничего не делать. «Чем же заняться?» — подумал он. Зимой в таком случае можно было бы просто лечь спать, а теперь сбивал с толку этот свет: казалось, что до ночи еще очень далеко, между тем как был одиннадцатый час. Но Авдей не хотел идти в кают-компанию, где сейчас смотрели какой-нибудь старый фильм, или гоняли бильярд и чесали языки, и точно было известно, кто что скажет и кто что ответит. С Авдеем, например, давно уже говорили только об отпуске.

Недавно ребята заспорили, застанет он черемуху или нет.

— Черемуха, черемуха, — забормотал вдруг дядя Вася, механик. — Цветы, что ль, такие?

— Ягоды.

— Как же — ягоды? — продолжал сомневаться дядя Вася.

— Поется ведь: «Расцвела сирень-черемуха в саду…»

— Ну, сначала цветы, потом ягоды. Такие черные…

Долго смеялись.

— Дозимовался дядя Вася…

— Да я ее уже лет двадцать не вижу, черемуху, — сказал механик. — Пока до материка доберешься, яблоки пойдут, груши, арбузы разные, а черемухи нет…

И вдруг Авдей вспомнил, что собирался еще записать вой собак. Записи пурги, осеннего шторма и птичьего базара у него уже были. Он взял портативный свой магнитофончик и пошел в поселок. Солнце, спустилось к морю, на лагуну и сопки легли синие тени — как раз наступил час великой собачьей тоски. Беспризорных собак в поселке было множество: одни мирно спали, другие сидели неподвижно, уставясь на юг или на север — никогда, кстати, не замечал Авдей, чтобы привлекал их запад и восток; третьи бродили по берегу, возле разделочной площадки, лениво вгрызаясь в разбросанные там кости. Но его интересовали сейчас только упряжки, содержавшиеся на привязи, — именно они-то и выли. Не однажды Авдей давал себе слово подслушать и даже подсмотреть, как образуется этот хор — немилость ли хозяина причиной или ссора, и кто начинает: вожак, иди поверженная, забитая собака, или все сразу — однако всякий раз забывал и ловил себя на том, что давно уже слышит его, не отдавая себе в том отчета: настолько звук этот здесь, на побережье, был обычным.

Сейчас выли где-то в противоположном конце поселка. Подойдя, Авдей увидел, что это была упряжка Ранау. Более десятка псов с отрешенно запрокинутыми мордами выли, раздувая толстые мохнатые шеи. С минуту Авдей стоял против них, записывая, и вдруг они разом замолчали и со злобой уставились на него, словно он мешал им. У Ранау, единственного в поселке, лайки были с голубыми глазами — говорили, аляскинская порода — и под этими молчаливыми, злобными, почти человеческими взглядами Авдею стало не по себе. Он повернулся, побрел прочь и через некоторое время услышал, что вой за его спиной возобновился…

В поселковом клубе шел какой-то фильм — оттуда слышались громкие голоса и музыка. Авдей вошел. Фильм был старый — чехословацкий детектив. Злоумышленники сидели в баре, склонившись над пивными кружками, и толковали о своих темных делах. Потом они ушли, а пиво так и осталось нетронутым. В зале кто-то, глубоко вздохнув, сказал: «Эх!» — и все засмеялись; смысл этого вздоха всем был хорошо понятен.

После кино были танцы. Тут Авдей увидел журналистку — худенькую, похожую на девочку, и печальную. Он не был знаком с нею, но знал, что она из Магадана, знал также, что командировка у нее давно кончилась, и она не чаяла, как отсюда выбраться, пыталась даже вельботом, но вельбот не прошел, потому что пролив был еще забит льдом.