Окна, открытые настежь - [5]

Женя печатала, сама не замечая, как с каждым новым абзацем улетучивалась ее обида на Ирму. Загадочный, непознанный мир входил в ее сознание, будоражил, подавлял безграничным величием. Даже самое случайное, самое внешнее соприкосновение о ним отдаляло от повседневных забот, и они, казавшиеся только что самым главным в жизни, вдруг становились третьестепенными.

— Все! — сказала Ирма, захлопнув тетрадку. — А теперь я дам тебе крабов и черного кофе. Борька помешался на черном кофе и меня приучил… А может быть, ты хочешь сначала искупаться? У нас поставили добавочный насос, теперь вода целые сутки.

— Как? Даже в будни? На четвертом этаже? — вырвалось у Жени. Она бросилась в ванную комнату.

Городу давно не хватало воды. Три жалкие речонки, одна из которых символически называлась Сухой Канавкой, неспособны были напоить гиганта с миллионным населением, а два больших водохранилища еще не были закончены.

Женя плескалась в ванне, а Ирма здесь же возле зеркала накручивала волосы на бигуди.

— Хоть наведу красоту, — сказала она, — пока Бориса нет. Он ведь мне вздохнуть не дает. Хуже нет быть на работе в подчинении у гениального мужа.

И, хотя Ирма постаралась придать этим словам оттенок иронии, Женя уловила, что та искренне преклоняется перед талантом Бориса.

— А самое трудное в нем — это его сумасшедший характер, — с нескрываемой нежностью пожаловалась Ирма на мужа, — с ним ведь невозможно ездить в троллейбусе! Нагрубил кто-то кондукторше — Борис уже защищает ее. Пристал к девушке хулиган — Борис лезет с ним драться. Просто ужас какой-то.

— Борька всегда был такой, — подтвердила Женя.

— Но тогда у него не было в голове этих… Одна я знаю, как он много работает! — сказала Ирма. — Если бы не его умение соблюдать железный режим — давно бы свалился. И все равно ему мало. Стенгазету в институте взялся редактировать. Ну, не сумасшедший, скажи? А после ссоры с отцом целый день рвался к нему на элеватор. Что-то там хотел разузнавать, расспрашивать, так я толком и не поняла, что именно. И можешь быть уверена, если бы самолет отправлялся не в шесть утра, а в десять, он бы побывал на этом элеваторе, ручаюсь тебе.

— Ирма, скажи, не только ты… другие тоже считают Бориса толковым ученым? — спросила Женя.

— Толковым?! Да ты что в самом деле, — обиделась Ирма, — он у нас будущее светило! Все, все так о нем говорят. А, знаешь, я самая первая это почувствовала. Мы тогда в альпинистский поход на Говерлу ходили. Почти перед самой вершиной устроили привал. Я показала Борису: «Смотри, какие краски». А в Карпатах, знаешь, какие краски: если зеленый цвет, так уж зеленый, красный — так красный… Борис ничего не ответил мне, смотрел сквозь расщелину между двумя скалами. И я посмотрела, — действительно, величественная картина! Горные цепи, одна за другой, будто тают вдали. Из зеленых становятся синими, из остроребрых — мягкими, с легкими контурами… А совсем далеко — не то с облаками сливаются, не то сами превращаются в облака, в какую-то мерцающую туманность… Вот он и сказал тогда мне: «Нет конца. Бесконечность». И так это сказал, что у меня сердце сжалось… Да вылазь же ты наконец, — крикнула она Жене, — последний жирок растворится…

Вытираясь, Женя глянула на себя в зеркальце, вмонтированное в кафель.

— Ирма, скажи честно, я безобразно худая?

— Глупенькая! Теперь модно быть худой, — вздохнула с завистью Ирма. Она после замужества катастрофически полнела.

Только за кофе Женя вспомнила о сонетах.

— Это для твоего Димочки? — спросила Ирма. — Хочешь его все-таки приобщить к изящным искусствам?

— Нет, — замялась Женя, — это для одного знакомого. — И почему-то смутилась. — А Димку не приучишь к поэзии.

— Ничего, — успокоила Ирма, — вот поженитесь, и возьмешь его в оборот. Не турбинами едиными жив человек… Бориса так за уши от стихов не оттащишь. Особенно от любовных… Свадьба-то скоро у вас?

— Наверно, весной, — сказала Женя, — зимой это как-то не лирично. — А сама подумала: «Может быть, до весны вернется Борис, помирится с папой. А та какая же свадьба, когда у всех такое настроение!»

— Повезло тебе, что хозяина нет, — улыбнулась Ирма, вручая ей книгу. — Ты ведь знаешь Бориса: последнюю рубашку с себя снимет для товарища, а книгу не даст.

Женя положила записку Бориса в сонеты и, попрощавшись с невесткой, ушла успокоенная.

В трамвае она рассеянно стала листать сборник сонетов. Многие из них знала на память. Остановилась на одном, на той странице, где была закладка:

Я не по звездам о судьбе гадаю,

И астрономия не скажет мне,

Какие звезды в небе к урожаю,

К чуме, пожару, голоду, войне.

Но вижу я в твоих глазах предвестье,

По неизменным звездам узнаю,

Что правда с красотой пребудут вместе,

Когда продлишь в потомках жизнь свою.

А если нет, — под гробовой плитою

Исчезнет правда вместе с красотою[1].

«Интересно, кто оставил здесь закладку, — подумала Женя, — Борис или Ирма? Оба хотят детей, но почему-то откладывают. Времени нет на детей. А на «космических» щенят есть. Счастливы они или нет? И что такое счастье?»

И вдруг на нее с новой силой нахлынули растерянность, сомнения, обида на отца, на Бориса, на всех, кто заставляет ее мучиться в такой вечер. Почему люди не могут жить дружно, зачем они терзают друг друга нелепыми мелочами, когда есть на свете таинственные сумерки, и любовь, и сонеты Шекспира? Когда им дано такое, как Борису и Ирме, что только подумаешь об этом, и захватывает дух.