Окна, открытые настежь - [6]

Почему так трудно сделать человека счастливым?

IV

Омелян Свиридович Крамаренко, отец Жени, проведя дома воскресный день, возвращался с вечерним поездом к себе на строительство опять на целую неделю. Он еще летом поставил в конторе за шкафом раскладушку и сейчас вез в объемистом портфеле очередную смену постельного белья.

Поезд до Зеленограда, где строился элеватор, шел два часа сорок минут. Крамаренко захватил в дорогу целую кипу нечитанных газет. Не до газет ему было последние дни. Особенно после ссоры с Борисом.

Черт его надоумил попросить у сына совета. А у кого же было просить? У Катри? До седых волос дожила, а все еще витает в облаках. Может, оттого и нервы у нее расшатались, что слишком близко принимает все к сердцу. С Женей тоже не поговоришь о т а к и х делах. Вся в мать — выдумщица, фантазерка. Стась еще зелен. Сестра Лизка такого насоветует, что до конца своих дней не расхлебаешь. Да и какой спрос с малограмотной? А Зойка с Захаром тоже не в счет. Смотрят в рот, каждому слову поддакивают. Хоть и приятно, когда тебе ни в чем не возражают, но в трудную минуту много ли от таких советчиков пользы?

Борис, тот умен. По-настоящему, дьявол, умен, без лишней зауми, хотя и ученый. Конечно, не с неба к нему ученость свалилась; на один английский язык в свое время кучу денег ухлопали. Зато не успел со школьной скамьи соскочить — уже на виду. Не то что Крамаренко — тридцать лет никак не вылезет из брезентовой шкуры. А теперь гляди, как бы и робу с позором не отобрали.

Да, запутался он с этим распроклятым цементом, И все ведь из-за Богданчика, из-за Богдана Георгиевича, управляющего строительным трестом, где столько лет Омелян Свиридович тянет свою лямку. А сбросить ее давно хочется. Ох, и хочется! Вот совсем недавно прошел слух, что освобождается в управлении подходящее место. Почему бы не предложить его Крамаренко? «Как же! Держи карман шире, — думал он, услыхав о вакансии, — не из той я теплой компании, чтоб меня за уши тащили на приличную должность. А без руки не дотянусь. Рука нужна крепкая».

Последние годы Крамаренко особенно болезненно переживает свое заурядное положение в жизни. Сколько тех лет осталось ему, а он все в том же котле. Крамаренко, несмотря на инженерный диплом, долгие годы был прорабом средней руки, совсем недавно выбился на должность начальника строительного участка, но это ничуть не обрадовало. С малолетства родители приучили к мысли: стать ч е л о в е к о м — это значит добиться в жизни «чистой» работы. А он смолоду из цементной пыли не вылазит, как до смерти не вылез его отец — штукатур.

Крамаренко просто смешат люди, которые гордятся успехами в шахте или где-нибудь возле станка. Ни на копейку он в их гордость не верит. Просто так это, для газет. А любой служащий, восседающий за письменным столом с телефоном, вызывает в нем зависть. Когда Крамаренко распекает какого-нибудь нерасторопного канцеляриста, называя его «бюрократом» или «чернильной душой», он злится оттого, что сам хотел бы сидеть за столом с телефоном.

Чего только не предпринимал Крамаренко, чтобы попасть Богданчику на глаза, — и все впустую. Иной на собрании, где управляющий выступает с докладом, сядет в первом ряду, бросит реплику «правильно», чуть громче похлопает, чем остальные, смотришь — ему на следующем собрании уже проект резолюции зачитать поручили. А там и самого посадили в президиум. И пошло, и пошло… А Крамаренко? Ни тпру ни ну.

Был один-единственный золотой этап в его биографии: во время эвакуации вылез он таки из своей заляпанной бетоном спецовки. Сидя в комфортабельном для тех времен кабинете возле раскаленной железной печурки, Омелян Свиридович распределял ордера на жилье. А с жильем было туго в рабочем поселке, что вырастал вместе с заводом в дремучей тайге.

Ого! Тогда он считался фигурой! Тогда фамилия Крамаренко звучала! И когда Катря заходила в продуктовый распределитель, женщины в очереди перешептывались: «Крамаренко жена». И он верил, что Катре приятно такое слушать, хотя она ни разу об этом не говорила.

Хорошее тогда было время. Выдавал ли он ордера тем, кто действительно остро нуждался в жилье, или угождал кое-кому из начальства — вселял без очереди «полезных» людей в рубленые особнячки, но в памяти навсегда осталось волнующее ощущение власти. От одного росчерка его пера зависела судьба многих людей, зачастую таких, которым он в подметки не годился бы в мирное время, — прославленных сталеваров, даже академиков…

Другой бы, пронырливый, на его месте нажился, по крайней мере завязал бы полезные связи. А он ничего не достиг. Те, кому угождал, после войны забыли о нем. Надо было сразу же по горячим следам напомнить о себе, а он все откладывал, надеялся на человеческую благодарность… Невезучий он, неповоротливый. Вот в чем беда.

И вдруг каким-то чудом его заметили. Кто-то решил вытащить его из безнадежно рядовой жизни. Богдан Георгиевич пригласил на интимную вечеринку, и Крамаренко почувствовал в этом доброе знамение. Быть может, для него начиналась новая эра, эра личных взаимоотношений с сильными треста сего, тех взаимоотношений, которые в этом учреждении прежде всего определяли место человека под солнцем. Наконец-то Крамаренко мог получить право на нечто большее, чем благодарность в приказе, и считать себя хоть немножко причастным к могущественному кругу Богдана Георгиевича.