Окна, открытые настежь - [8]

Растрогал ли ее Омелько тем, что, рискуя жизнью, из-под колес вытащил, или надоело все на свете, но с этого дня она стала встречаться с ним, а там вскоре и свадьбу отгуляли.

Когда через пять месяцев Катря родила двойню, все подумали: Омелько еще до женитьбы тайком ходил к ней. От кого дети — даже ему не сказала. Пригрозила: «Спросишь хоть раз — убегу». Все равно Омелько поначалу чуть на радостях не плясал. «Ну и рыжий! Ну и лис хитрющий! — не могли успокоиться заставчане. — Значит, не зря говорят — тихая вода плотины рвет…» А Катря так правдоподобно притворялась, будто и верно счастлива, что ни у кого не зародилось и тени сомнения.

Сначала счастье быть Катриным мужем казалось Омельку таким большим, что он даже не задумывался… А ведь взял на плечи чужих детей! Потом доброе отношение к неродным детям стало ему все больше и больше казаться неоплаченным. Что получил он за свой подвиг? Благодарность приемышей была бы хоть какой-то наградой, но ведь Катря потребовала до смерти не выдавать эту тайну. А ее благодарность… Зачем она Крамаренко? Он-то мечтал о любви.

Он и сейчас ее любит. Увядающую, больную. Любит, потому что помнит красавицей. И еще потому, что женитьба на Катре единственный случай, который нарушил ненавистную ему с детства прописную мораль: «Каждый сверчок знай свой шесток». Вот уже сколько лет всматривается он в Борькины зеленые чужие глазищи, и мучится, и съедает себя, стараясь представить того, по ком до сих пор сохнет Катря, хотя и молчит. Вот уже сколько лет не дает ему покоя полынная горькая думка, что если бы не Борис и не Зойка, не его заботы о них, не было бы у него и Катри. Не было бы, значит, даже призрачной веры в то, что он, хоть в семейной жизни, перепрыгнул уготованную судьбиной ступеньку.

Кто у них в семье главный? Дети. Жена. Он зарабатывает на жизнь, он спину гнет, но все уважают их дом потому, что Катря осветила его своей красотой, гостеприимством. Потому, что в ученые вышел Борис. А хотелось бы хоть раз, хоть на закате дней доказать и Катре и всем, кто сочувствует ей (вышла, мол, бедняга, за серенького), что не ошиблась, угадала в нем б о л ь ш о г о человека. Получить бы вдруг повышение по службе… Принести домой кучу денег…

Крамаренко берет газету, но буквы прыгают перед глазами, сливаются. Он пробует задремать. Отвернулся от окна, за которым зябко подрагивают мутно-желтые фонари полустанка. Сон не приходит. Но и явь какая-то муторная. Ни пиликанье гармошки в соседнем купе, ни стук костяшек, ни веселые выкрики поездных игроков в домино не могут отвлечь его от воспоминаний о ссоре с Борисом.

V

Уже первая фраза сына показалась обидной. Неужели Крамаренко рассказал о своих сомнениях для того, чтобы услышать в ответ: «Так ты, собственно, в чем сомневаешься, папа? В своем отношении к ворам или в марке цемента?»

Крамаренко сразу же учуял в этих словах что-то враждебное.

— Цемент они, сволочи, подменили. Это факт. Хотя анализы не подтверждают, — ответил он, подавив раздражение. — Но если этот номер у них пройдет, тогда всем, кто поднимал против них голос, капут. Живьем съедят. Ты меня понял?

Борис не понимал. Не хотел понимать. Откровенный страх отца перед шайкой Богданчика был ему омерзителен, а Борис не привык думать об отце плохо. И вообще поначалу он был уверен, что отец затеял разговор о служебных делах между прочим, а главная цель его прихода попрощаться с Борисом. Отец ведь уезжает на свой элеватор и не сможет присутствовать завтра на семейном прощании.

Оказалось, он просит совета. Но какого? Никогда Борис не видел отца таким растерянным, жалким. Самым неприятным было то, что мучившая Крамаренко проблема — молчать или не молчать об афере с цементом — не показалась Борису чем-то серьезным.

— Что значит «съедят»? Управы на них, что ли, нет? — возмутился Борис.

— Наивный ты человек, — проворчал Крамаренко, — мошенники они или не мошенники, еще никем не доказано. Одно мне известно, что у них в руках сила. Нешуточная сила. Везде связи. Круговая порука.

Борис еле сдержался, чтобы не выпалить: «Чушь!». Подумал: «Хорошо, что Ирма задержалась в лаборатории, а то был бы скандал. Она чуть ли не в драку лезет, когда при ней всякую гниль пытаются выдать за «знамение века».

Звонко вздрогнули оконные стекла. Крамаренко бросил взгляд на окно и увидел дымчатый хвост от скоростного самолета.

— Ясное дело, — сказал он Борису задумчиво, — я не о той силе, которая движет науку и прочее. Но в масштабах обыденной жизни не стоит мне тягаться с Богданчиком.

— В чем же его «сила», отец?

— Я по действиям о человеке сужу, — уклонился Крамаренко от прямого ответа. — Если такой Богданчик вагонами краденого стройматериала ворочает, по своему вкусу кадры себе подбирает, уживчивых премирует, строптивых — коленкой под зад… И если он при этом ничего не боится — есть у него сила, я тебя спрашиваю, или нет?

— Какая же это сила, — поежился Борис, внутренне стыдясь за отца, — просто наглость… увертливость… наплевательство какое-то дикое. Прикарманить, пропить — вот и вся философия.

— Хорошо, — сказал Крамаренко, — допустим, он пропьет, прогуляет, ну а дальше что? Как ему дальше существовать, если нет у него уверенности? Почвы нет под ногами? Если он силы не чувствует? Какие у него перспективы?