Окна, открытые настежь - [10]

— Ты так считаешь? — ядовито спросил Крамаренко.

«Тебе-то что, — думал он о Борисе, — тебя с детства все хвалят. И язык у тебя острый, за словом в карман не лезешь. С девчатами ли, с академиком — везде найдешь, о чем покалякать. Горы книг перечитал, сколько разных опер и пьес пересмотрел, все тебе интересно, все тебе на здоровье. А я?

Вам, кому от господа бога, как говорится, больше дано, кого несправедливая природа талантами наградила, легко нас, серых, поучать: догоняйте, мол, или сидите и под ноги не суйтесь. Что же. Большинство и сидит, не суется. Посмотри на Захара: мерзнет на лесах под ветром, мокнет под дождем, да еще и рад: профессию имеет! А там, смотришь, на фанерной доске его морду к Первомаю наклеят.

Но ведь бывает, что и беззубому укусить хочется. Бывает, что и мерин в табуне жеребцу позавидует. А ты мне что предлагаешь? Чтобы я сам, своими руками оборвал ниточку, за которую вот-вот ухватился, вывел на чистую воду да и утопил тех, кто меня вверх тянет? Э, нет!»

А вслух сказал:

— В общем так. Уголовщиной пусть прокуратура интересуется. Я к тебе по семейному делу. Есть один вопрос. Только ты, пожалуйста, без фокусов: может, затруднения есть… или будет жена возражать…

— Деньги, что ли, нужны? — обрадовался Борис.

— Если не запланировал крупных покупок, — сказал Крамаренко, все больше злясь на себя за то, что обратился к сыну за денежной помощью, — поддержи месяца три… От силы — четыре.

— Сколько угодно! О чем разговор? — замахал руками Борис. — Все равно нам с Ирмой сейчас некогда тратить. Вот закончим опыты, может, тогда… — И, показав на сваленные в кучу на подоконнике книги, засмеялся: — Это у нас вместо мебели. Мы решили, что комфорт преждевременно старит людей.

Он порылся в карманах пиджака, висевшего на гвозде, и протянул отцу деньги.

— Вот. На первое время. Когда кончатся, скажи. У Ирмы скоро получка.

Крамаренко пересчитал деньги и, аккуратно сложив, спрятал их в портмоне. «Откуда у него эта легкость, — подумал он о Борисе, — широта откуда? Жилось-то нам всегда трудновато, да и сейчас у него в новой квартире хоть шаром покати. А с деньгами обращается так, будто они у него в кармане растут».

— Спасибо, — кивнул он Борису, — этого нам месяца на два вполне хватит. Устроюсь же я где-нибудь.

— Как? — удивился Борис. — Разве ты уходишь с работы? Или…

— Ничего не «или», — успокоил Крамаренко, — сам уйду. По болезни. Есть возможность необходимую справку достать.

— А с элеватором как же? — удивился Борис. — Цемент ведь все тот же… Или ты предупредишь кого надо перед уходом?

— Предупреждал. Управляющему рапорт подал. Но он — без внимания.

— А ты выше добивайся. Ты во все двери стучись, — Борис обнял отца за плечи. — Как же это так — «без внимания»? Ты работы прекрати… Протестуй!

— Вот уж спасибочки, — Крамаренко высвободился из объятий Бориса, — подсказал дураку, что делать. Если бы я собирался расплеваться с начальством, никуда бы я со стройки не уходил и денег бы у тебя не просил. Теперь понял?

— Нет. Ничего я не понял. А вдруг авария?

— «Авария, авария», — передразнил сына Крамаренко, — а вдруг не случится авария? Вдруг Богданчик на коне останется? С какими я глазами приду к нему? Нет уж, лучше дома переждать.

— Да ведь это же подлость! — вырвалось у Бориса. — Ты… ты что, отец?.. Ты, наверное, разыгрываешь меня? Хочешь мою настоящую точку зрения выяснить? Быть того не может, чтобы ты в самом деле…

— А вот и может, представь себе, — сквозь зубы процедил Крамаренко, глядя в зеленые чужие глаза Бориса, — потому что я тоже себе лучшего в жизни хочу. И буду его иметь. А подлецом не смей меня называть. Я для кого хочешь подлец, а для тебя… для тебя я еще недавно был единственным кормильцем, товарищ доцент.

— Так что же мне делать, — спросил Борис, не глядя в глаза Крамаренко, — согласиться с тобой? А я не могу.

— А ты меня не учи, — закричал Крамаренко, — никуда ни на кого я жаловаться не буду!

— Тогда это сделаю я, — сказал Борис и поднял на отца зеленые глаза.

— Ты? Куда же ты пойдешь? К прокурору? На отца — к прокурору?

В глазах Бориса сверкнуло отчаяние, но Крамаренко в них видел одну лишь враждебность.

— И как ты до сих пор моим хлебом не подавился, — услыхал Борис, как сквозь сон. — Гаденыш! — И в каком-то злобном забытьи Крамаренко швырнул в Бориса еще один камень: — Байстрюк!

«Что это я ляпнул такое, — ужаснулся Крамаренко, — зачем?! И что теперь будет?..»

Смотрел на Бориса, а видел Катрю — ее цыганские глаза, всегда приберегавшие в черной глубине молчаливую подозрительность, всегда готовые стать из мягких жестокими. Нет, Борис, слава богу, не понял. Это страшное слово он воспринял как простое ругательство. У Крамаренко отлегло от души, но страх все еще допекал его, подсовывал убийственные предположения: «Не понял, но услышал. А что, как вспомнит потом? При матери вспомнит? Она-то поймет».

И опять Крамаренко пронизали Катрины непрощающие глаза. Они говорили: «Не вытерпел? Выдал себя с головой? Недаром же я так внимательно присматривалась к тебе. А если бы ты был искренним, любящим, если бы и в самом деле считал Бориса и Зою родными, то и я бы тебя полюбила. Не притерпелась бы, а по-настоящему полюбила. Разве дело в том, что ты рыжий, рябой? Ты бы мне, дурень, красавцем казался…»