Окна, открытые настежь - [11]

Но, даже слыша мысленно этот справедливый укор, Крамаренко чувствовал неодолимую, почти животную радость оттого, что у него сорвалось с языка это слово, это запретное, бесконечно долго висевшее на ниточке слово «байстрюк».

Сразу стало бесшабашно легко. Будто прорвал нагноившийся за долгие годы нарыв. Наконец-то он сказал то, что думал.

Вспомнилось: поздравляют его друзья на Заставе. В обнимку с красавицей Катрей идет он по улице у всех на виду. Но долго нельзя им гулять: дома пищат близнецы. Не каждый мужик и к своим сразу привыкает, а тут еще чужие, бог знает от кого. Любит она того? Вспоминает о нем? Хоть бы слово сказала, отреклась от прошлого. Нет. Всюду, всюду, даже в супружеской постели, зудит в голове обидное: «Спросишь, от кого, — убегу».

Вспомнилось: пришел он после смены домой. Над кроваткой, где Борька мечется в дифтеритном удушье, Катря не то причитает вполголоса, не то молится богу. И он, голодный, измотанный, летит сломя голову в аптеку, к врачу и опять — в аптеку. Злой на дифтерит, на весь свет и на себя за то, что не в силах подавить в душе постыдную ревнивую зависть к больному ребенку: «Ишь, как убивается. А на меня наплевать?»

«А все потому, — кололи его Катрины глаза, — что ты не разделял моего горя, а скрепя сердце о т р а б а т ы в а л крохи случайного счастья».

Но и не это было сейчас самое главное. Хуже всего злило другое. Вот он стоит перед ним — умный, щедрый, красивый, занявший в жизни такое высокое положение, что Крамаренко и не снилось. И все это на деньги Крамаренко, на его хлеб. А теперь с высоты своего ума, своей легкой славы, безоблачного семейного счастья этот щенок поучает того, кто хочет хоть на ступеньку выше подняться.

— Ты прав, — слышит Крамаренко взволнованный голос Бориса, — это было бы позором для семьи, если бы я вдруг помчался куда-то «сигнализировать» о неправильных поступках отца. Конечно, я никуда не пойду. Но не потому, что наговорил тебе грубостей и теперь искупаю вину. Я готов себе за эти грубости язык откусить. Я не пойду никуда, говорю тебе, не потому, что боюсь прослыть неблагодарной свиньей, а потому, что ты мой отец и ты не способен на подлость. Ты сгоряча наговорил мне в споре совсем не то, что собираешься делать. Мало ли что с человеком бывает? Тебя запугали, опутали…

«Что он болтает? Как он смеет читать мне мораль? — еле сдерживал себя Крамаренко, чтоб не броситься на Бориса с кулаками. — Знать я тебя не хочу с твоими советами…»

«Знать не хочу…» Не высказанные вслух, эти слова пока еще были только словами. Но чем дольше говорил Борис и чем больше Крамаренко понимал, что тот прав, тем ощутимее эти слова превращались в действие, в поступок, в решение.

— Сделай так, чтобы я спокойно уехал, — горячо попросил Борис, обманутый терпеливым молчанием отца, которое ему показалось раздумьем, — дай мне слово, что не позволишь всяким богданчикам опутывать себя… не уйдешь с элеватора, пока не выведешь всю эту мразь на чистую воду.

«Нет, это невозможно терпеть! — думал, тяжело дыша, Крамаренко (он уже принял решение). — Не отсечешь вовремя болячку — всю семью охватит зараза. Каждый начнет в душу мне лезть. По книжной указке совесть во мне воспитывать. Дай им волю — Зойка с подавальщицами в ресторане будет обсуждать отца. И это на старости лет, когда я за соломинку хватаюсь. Ну и что ж: пусть я середняк от природы. А все равно не хочу, чтобы меня считали таким. Внимания к себе требую. Почета. И не за что-нибудь, а просто так. За то, что я — это я, Омелян Крамаренко. Упаду — топчите меня. А поднимусь, тогда хоть бы ты сто раз академиком был, вражий сын, а уважай меня безо всяких причин. Если я наверху. Если на моей улице праздник».

И, отстранив протянутую Борисом руку, сказал:

— Слишком я устал и слишком меня жизнь потрепала, чтобы я хоть еще один раз мог такое выслушать. Хорошо. Допустим, не уйду я с работы. Подставлю себя под удар. Обещаю, — и швырнул на стол только что взятые у Бориса деньги. — Но тебя… После всего, что ты сказал… После того, что посмел, знать я тебя не хочу. Уезжай, возвращайся, огребай кучи денег, делай что хочешь, но пока я жив, чтоб ноги твоей в моем доме не было. А начнешь семью мучить, к матери лезть с объяснениями, путать в мои дела, грязью меня начнешь обливать, так и знай: похоронишь ее.

«Трудно жить человеку, — думает Крамаренко, напряженно прислушиваясь к нестерпимо веселому стуку колес, — обидно ему жить, если он чуть не с малолетства ждет, как манны небесной, удачи, а она, сучья дочь, не идет в руки». Вот он и не выдержал. Разругался с Борисом. Кто виноват? Все она. Его неудачная жизнь. Теперь в семье на него косо смотрят, а отступать уже поздно.

Вчера Катря привязалась: «Что за слово ты Борису давал?» Оказывается, записку от него получила. Хорошо, что уехал, заноза, а то, не ровен час, и в самом деле сунул бы нос, куда его не просят, рассорил бы Крамаренко с Богданчиком.

Слово… Какое уж там слово! Ну, выкрутился кое-как, сказал Катре, что обещал Борьке не рассказывать ей обо всех мерзостях, которые тот на отца говорил. А сам свою линию решил гнуть до конца.