Охотник за тронами - [123]

Любчанин, по настоящей фамилии — Булев, на первых порах взялся не за врачевание. В год его приезда в Россию там были дела и поважнее лечения.

Булева привезли не в Москву, а в Новгород — к архиепископу Геннадию, ученейшему мужу, который, если бы не выделялся сварливостью, неуступчивостью и строгостью ко всему на свете, давно стал бы митрополитом. Геннадий и поручил немцу дело наиважнейшее — составлять пасхалии на восьмую тысячу лет от сотворения мира.

Булев появился в Новгороде в 1491 году от Рождества Христова. От Рождества вели счет в латинских, католических европейских странах. В России и иных православных государствах, по древней византийской традиции, счет вели «от сотворения мира».

На следующем, 1492 году по византийскому календарю кончалась седьмая тысяча лет, как Господь сотворил землю.

Во многих городах юродивые и безумные предрекали конец света и Страшный Суд, неправедно и лживо утверждая, что миру сему предначертано просуществовать ровно семь тысяч лет, и ни одним днем больше. Пророков метали в застенки, урезали языки, но тысячи простодушных верили прорицателям и тем усиливали брожение умов.

Булев быстро составил календарь и пасхалии на следующую — восьмую тысячу лет и отправился восвояси, но на ливонском рубеже был схвачен и отвезен в Москву — служить отцу нынешнего государя Ивану Васильевичу.

Там и жил до последней поры, занимаясь медициной, предсказаниями судьбы по звездам, сбором целебных трав и беспорядочным чтением книг, какие только попадали ему под руку.

Все европейские послы считали обязательным повидаться с Булевом и, уезжая, нелицемерно почитали старика «профессором медицины и основательнейшим во всех науках».

А старик переводил «Травники» — трактаты о лекарственных растениях, переложил на русский язык «Шестокрыл» — ученое рассуждение о исчислении времен, но более всего любил пофилософствовать с книжными людьми о единении церквей — Католической и Православной.

Другому бы за такие зломудрствования не поздоровилось, государеву целителю — сходило. Волчонок слушал Власия, а сам вспоминал встречу Булева с Герберштейном, когда лекарь откровенно и по-дружески обсуждал дела цесарского посла как свои собственные. Что-то беспокоило Волчонка, но сколько он ни пытался вспомнить — что же это? — отдаленное воспоминание, чуть приблизившись, тут же отлетало.

Но более прочих дел занимало всех здоровье государя. Всякий раз, возвращаясь от одра великого князя, и Власий и Пантелей становились все мрачнее. И не в том дело, что оба они жалели больного — было, конечно, и это. Тужили они более всего из-за того, что не так уж редко оставшиеся в живых наследники посылали неудачливых жрецов Асклепия[62] на плаху. А дело вроде бы шло к тому.

Через две недели безуспешного лечения Василия Ивановича унесли на носилках в Волоколамский монастырь. Язва стала столь глубока и обширна, что за сутки выходило из нее по полтаза гною. Больной потерял аппетит и таял на глазах.

23 октября в тайне от всех из монастыря уехали дьяк Меншик-Путятин и постельничий Мансуров. Через три дня они возвратились с завещанием, составленным великим князем несколько лет назад, и духовной грамотой его отца Ивана Васильевича.

Больной повелел прежнее завещание сжечь и принялся обдумывать новое. В полдень он приказал собрать в опочивальне ближайших сподвижников. Когда они чинно расселись вдоль стен, государь с печалью и кротостью оглядел всех. Подолгу задерживая взгляд на каждом, как бы спросил одного за другим, чего ждать от вас государству моему, на кого я оставляю державу и сына с женой? Вопрошая каждого взором, посмотрел в очи Ивану Юрьевичу Шигоне-Поджогину и дьяку Григорию Никитичу Меншику-Путятину, с которыми сам-третий почти всегда решал наиважнейшие дела. И взглянул на племянника своего Дмитрия Бельского — единственного кровного сородича среди всех собравшихся здесь, и на князей Шуйского и Кубенского, но дольше всех, как бы пытаясь прочесть нечто сокровенное, глядел он в глаза Михаилу Львовичу.

Во взоре каждого читалось одно и то же: скорбь по недужному и обещание — «Не сомневайся, государь, верь мне. Буду державе и сыну твоему твердокаменной опорой и нерушимой стеной».

И вдруг тихо растворилась дверь опочивальни и на пороге появился брат государя, князь Юрий Дмитревский.

«Кто впустил?!» — хотел взорваться Василий Иванович, но сдержался, подумав: «Какой же слуга посмеет не пустить брата к брату, даже если и получил наказ не впускать никого».

Юрий стоял на пороге, не смея без приглашения пройти в горницу, а Василий Иванович молчал, с упорством пристально глядя в глаза брату. И хорошо видел — нет в братском взоре ни скорби, ни клятвы на верность. Есть одно нескрываемое любопытство: так ли плох старший брат, как доносили о том приспешники.

«Почуял ворон, что запахло мертвечиной», — подумал Василий Иванович и, вспомнив прежние обиды, нанесенные Юрием, а особо отсутствие брата на крестинах младенца Ивана, сказал презрительно:

— Кто звал тебя сюда? — И, не дожидаясь ответа, надрывно крикнул: — Не надобен мне еси, езжай к себе!

Юрий раздул ноздри, тяжко задышал и, уходя, хлопнул дверью так, будто избу хотел завалить.