Офицерский крест - [76]

* * *

На следующий день он позвонил Тормасовой (она дала ему номер своего мобильника «для обмена информацией») и, глуповато посмеиваясь в трубку, сообщил ей, что переписка ее мужа с Людмилой – это всего лишь отрывки из романа этого самого «Шедевра де Ракло» (да-да, он именно так исказил фамилию автора книги, дабы еще больше подкрасить комичность ситуации, в которой они оба оказались). Но потом, конечно, исправился – Шодерло де Лакло, «Опасные связи».

Анна же, как показалось ему во время разговора с ней, отнеслась к его сообщению совсем не так, как он ожидал. Он ожидал, что она рассмеется, скажет ему что-то вроде «Да неужели?» или «Надо же, как мы лоханулись!» (или даже «Какая же я дура!») и они вместе посмеются над собственным заблуждением и скудными познаниями французской литературы.

Но Анна лишь настороженно слушала его звенящие насмешками слова, а затем сухо заметила:

– А вам не кажется, Артем Палыч, что нас в данном случае они оба держат за дураков? Эта переписка – просто ловкий способ замаскировать отношения, а? А я вот чую… всем женским своим нутром чую, что нам с вами может быть не до смеха.

Тут он тоже включил в разговор серьезный «регистр» и стал намекать Анне, что слишком хорошо знает и свою жену, и ее особенности (чуть не сказал прямым текстом и о фригидности Людмилы, и о лежащей на ее прикроватной тумбочке Библии!), что она поглощена своей диссертацией про Набокова, что…

Анна не дала ему договорить:

– Артем Палыч, у меня бабушка – украинка. Так вот, она еще при жизни однажды сказала мне «Пид тыхым млыном чорти водяться»… Вам перевести эти слова на русский?

– Нет, не надо, мне все понятно, – ответил он, давая понять Анне, что вся эта болтовня больше его не интересует.

30

Очередной испытательный пуск «Громовержца» на полигоне под Астраханью был отложен на неделю из-за смерти Кружинера. Старик так и не отошел после покушения на него. Он лежал посреди траурного зала, в гробу среди растущей горы цветов. Пристроив букет гвоздик к этой горе, Гаевский с черной печалью посмотрел на портрет сильно помолодевшего в тот момент покойника и перевел взгляд на большой и белый лист с текстом, взятым в черную рамку, – она стояла у гранитного подиума, на котором лежал гроб. «Ветеран… Более 65 лет… Выдающийся талант… Лауреат Государственной премии… Лауреат премий правительства СССР и России… Заслуженный изобретатель… Автор теории… Под его руководством были внедрены… Внес огромный вклад… Основатель направления»…

«Вот тебе и анекдотчик, вот тебе и дедушка-скоморох, – думал Гаевский, испытывая нахлынувшее чувство удивления и стыда, – столько времени работать рядом с ним и не знать всего этого…»

Вокруг гроба суетился распорядитель похорон из хозотдела института, Гаевский слышал, как он распекал кого-то:

– Думать, думать надо было раньше!

Оказалось, орденов и других наград у Кружинера было так много, что для них не хватало алых подушечек.

Гребнева на панихиде не было, – его все еще «таскали на Лубянку», о чем все знали. От имени руководства института речь держал Померанцев, – первым делом он принес глубокие соболезнования жене покойника – Саре Иосифовне Кружинер, она с меловым высохшим лицом сидела у гроба вся в черном с закрытыми глазами, будто спала.

Померанцев деланно траурным голосом много говорил о заслугах Кружинера в разработке ракетной техники, а в конце своей речи сказал, что «не всегда просто у Якова Абрамовича складывались отношения с руководством института, но его принципиальность…». И всем было понятно, о чем речь.

Совсем другой была речь Журбея, – он говорил с той проникновенной и простой искренностью, которую всегда хорошо чувствует народ, умеющий четко отличать протокольную фальшь траурных речей от слов, идущих от души.

– Ты не замечал, что сильнее всего хочется жить, когда присутствуешь на похоронах? – шепнула Гаевскому Наталья, когда они рядом шли по Троекуровскому кладбищу, к могиле Кружинера.

Когда были закончены все скорбные и положенные в таких случаях процедуры, когда двое рабочих кладбища поднесли к гробу сияющую черным лаком крышку, распорядитель похорон объявил:

– Родные могут попрощаться с покойным…

Сара Иосифовна, поддерживаемая с обеих сторон дочерьми, поцеловала мужа в забинтованный лоб и зарыдала, хватаясь обеими высохшими ручками за сердце.

И вдруг из плотной толпы вокруг гроба протиснулась неизвестно откуда взявшаяся Даниловна и встала над покойником, рыдая так, что ее черный платок спадал на белое морщинистое лицо.

– Попрощайся, попрощайся с Яшей, – раздался в оцепеневшей кладбищенской тишине немощный голос Сары Иосифовны, – попрощайся, раз уж любила его… Ему там легче будет…

И она еще сильнее зарыдала.

Дочки Кружинера ненавистным, прожигающим взглядом ошпаривали Даниловну.

Во время этой сцены Наталья обеими руками ухватилась за рукав Гаевского и голосом, сдавленным от удивления, пробубнила:

– Вот это любовь…

В хмурой толпе, возвращавшейся с кладбища, вдруг раздался неуместный смех, – кто-то вспомнил анекдот, который рассказал ему Кружинер за несколько дней до смерти.

Кто-то вспомнил и последнюю просьбу Кружинера: «Когда будете везти мой гроб, не вздумайте положить его на ковер… А то еще скажут: «Живут же люди»…