Офицерский крест - [74]

– Артем Павлович, нам надо срочно поговорить. Есть очень серьезный вопрос. Я могу подъехать к вам на «Сокол» в любое удобное для вас время…

Гаевский предложил Анне встретиться в кафе рядом с метро. Он пришел туда минут на десять раньше назначенного времени и топтался у раздевалки, поджидая Анну и гадая – чем же вызвана ее неожиданная просьба встретиться. Он помог ей снять осеннее пальто и провел ее в полупустой зал. Едва они присели за столик, как тут же возник официант:

– Что будем заказывать?

– Я выпью вина… Красного и полусладкого, – мгновенно отреагировала Анна.

Она была все такая же нервная и, как показалось Гаевскому, еще более изможденная.

– Артем Павлович, позвольте я совершенно наглым образом задам вам несколько вопросов, которые касаются вашей личной жизни? Впрочем, и моей тоже… Вы не заметили никаких перемен в вашей жене?

– Да нет вроде… А в чем дело?

– А дело в том… В том дело, что…

Тут Анна раскрыла свою дамскую сумку и извлекла из нее несколько листов с каким-то текстом…

– В том и дело, что я сегодня обнаружила вот это в компьютере своего мужа… Это письма… Это письма вашей жены моему мужу… Да-да! Вы почитайте, почитайте и узнаете, куда дело зашло!

И Гаевский стал читать:

«О мой любезный друг, прими меня в объятия, укрой меня на своей груди. Да, это ты, это, конечно, ты. Какой пагубный обман помешал мне узнать тебя? Как я страдала в разлуке с тобой! Не будем больше расставаться, не будем расставаться больше никогда. Дай мне вздохнуть. Слышишь, как бьется мое сердце? Ах, это уже не страх, это сладостное волнение любви. Почему уклоняешься ты от моих нежных ласк? Обрати ко мне свой ласковый взор!..».

Прочитав это, Гаевский оторвал взгляд от текста, недоверчиво посмотрел на Анну, ухмыльнулся и произнес насмешливым тоном:

– Галиматья какая-то… Какой-то стародавний стиль… Где вы это взяли? И почему вы уверены, что все это написала моя жена?

– Артем Павлович, я же вам как-то говорила, что у меня два технических диплома… Я, так сказать, продвинутый пользователь… И в компьютерах, и в видеоаппаратуре разбираюсь, как вы в своих ракетах… И мне не составило труда установить, что эти письма пишет ваша жена… Вы в ее компьютер хоть иногда заглядываете? Так вот, загляните… Много интересного для себя узнаете… А я вот к Тормасову в компьютер регулярно нос сую… Но вы почитайте, почитайте дальше… И вы узнаете, какие письма мой кобель пишет вашей… вашей жене! Вот это, вот отсюда почитайте.

Растерянность в глазах Гаевского сменялась недоверчивостью и наоборот.

– Анна, что-то тут не то… Не то… Этого не может быть, – бормотал он, шелестя листами.

Анна же тыкала своим тонким пальцем с красным ногтем в большой абзац и уже почти приказывала ему:

– Вот отсюда читайте, отсюда… Этой мой кобель Тормасов пишет вашей… вашей жене… Подлец ведь, а каков стиль! Стиль какой! Пушкин нервно курит в сторонке!

Гаевский читал, чувствуя, как возмущение яростно закипает в нем. Прежде, чем он снова обратил взгляд к тексту, в памяти его с какой-то реактивной скоростью мелькнула мысль: «Я ведь чувствовал… Я ведь подозревал»…

И он с мрачным, растерянным видом читал дальше: «Я сознаю, что нуждаюсь в снисхождении, раз осмеливаюсь открыть вам свои чувства. Если бы я стремился лишь оправдать их, снисхождение было бы мне не нужно. Что же я, в сущности, собираюсь сделать, как не показать вам деяние ваших же рук? И что еще могу я сказать вам, кроме того, что уже сказали мои взгляды, мое смущение, все мое поведение и даже молчание? И почему бы стали вы на меня гневаться из-за чувства, вами же самою внушенного? Истоки его в вас, и, значит, оно достойно быть вам открытым. И если оно пламенно, как моя душа, то и чисто, как ваша. Разве совершает преступление тот, кто сумел оценить вашу прелестную наружность, ваши обольстительные дарования, ваше покоряющее изящество и, наконец, трогательную невинность, делающую ни с чем не сравнимыми качества, и без того столь драгоценные?

У меня и без того достаточно причин жаловаться на любовь. Как видите, я соглашаюсь с вашим мнением и признаю свою вину. И правда, если не иметь сил жить, не обладая тем, чего желаешь, если жертвовать ради любви своим временем, своими наслаждениями, своей жизнью – если это и есть быть влюбленным, – тогда я подлинно влюблен»…

– Ну как вам все это? – спросила Гаевского Анна, победно заглядывая в его глаза, – неужели вы никогда не чувствовали, что на вашей голове выросли рога? А я вот уже давно подозревала неладное… Но у меня не было доказательств. А теперь они есть…

В ту минуту у Артема Павловича было такое состояние, словно ему вкололи в спиной мозг мощную дозу наркоза.

Он пил вино и не чувствовал его вкуса. Ему вдруг показалось, что все вокруг меняет свой цвет и смысл. И даже изможденная ревностью Тормасова уже казалась ему не такой страшной пигалицей, как раньше. Теперь он с ней оказался как бы по одну сторону несчастья, он даже почувствовал что-то похожее на солидарность с этой женщиной, ждущей его ответа.

– С этим надо что-то делать, – ответил он каким-то не своим, отрешенным голосом.

– Если бы я знала, что именно надо делать, я бы к вам не бросилась, – раздумчиво сказала Анна и уже с каким-то фривольным оттенком в голосе добавила, – потому что вы теперь, считай, – мне брат по несчастью… Когда мой ловелас сегодня вернется домой, я поговорю с ним… Я ему устрою сцену… Ооооо! Какую же сцену я ему устрою! Но и вы поговорите с женой… Нам с вами, извините… это блядство… надо вырвать с корнем.