Офицерский крест - [73]

После той, единственной ночи, когда он заявился сюда после командировки на полигон, он теперь даже не допускал мысли о том, что впредь может не ночевать дома. Он считал, что то был бы последний рубеж, на котором в его жизни могла появиться такая серьезная трещина, которая означала бы конец его с Людмилой семьи. Порой он думал о том, что в такой ситуации похож на хитрого, трусливого, но хорошо устроившегося любовника. И чувство, похожее на презрение к самому себе, мелькало в его сознании, но он мгновенно изгонял его.

Он был абсолютно уверен, что заколдованная своим Набоковым и своей диссертацией Людмила ничего не подозревает, она не сомневается в его верности, как никогда не сомневалась все двадцать с лишним лет их совместной жизни. Иногда ему казалось, что у жены от природы отсутствуют чувства ревности и подозрительности. И это особо ему нравилось в ней, она была выше всего этого, – тут, на его взгляд, сказывались и благовоспитанность, и то особое «устройство души» (ее слова), которое возвышало ее над семейным бытом, над тем, что было обычно свойственно неуверенным в себе и в мужьях женам…

Он, конечно, жил в плену своих самоуверенных заблуждений.

Меж тем, его роман с Натальей закрутился так, что любовная кульминация уже была в самом разгаре и сценарист-жизнь требовала ясности в дальнейшем развитии сюжета, да хотя бы легких абрисов развязки.

Он, конечно, думал об этом. И все же существующий сюжет его вполне устраивал. У него есть жена, есть и любовница. Отношения с Натальей даже при всех их чудных чувствах, вызывающих эту неистребимую и жадную мужскую тягу к ней, не вызывали в нем даже тени мысли о возможном разводе с Людмилой. Ну не было, не было, не было в нем такого, чтобы он, все взвесив, отважился порвать с женой и устроить новую жизнь с другой женщиной. Возможно, он был по этой части каким-то «моральным консерватором». Иногда представлял себе лица сына и дочки, узнавших о том, что отец бросил мать и ушел к другой женщине. Нет, нет, нет, они никогда не узнают об этом предательстве, потому что этого никогда не будет.

Ну а Наталья? Что Наталья? Пройдут, пригаснут (неизбежно пригаснут!) все эти любовные страсти-мордасти, привянут чувства, побледнеют былые восторги…

И все как-то само собой рассосется. Жизнь вырулит, прибьет его роман к какому-то берегу. А пока им обоим хорошо жить вот так, без каких-либо обязательств. Обязательства выхолащивают чувства. А вот эти чувства любовника, которые испытывал Гаевский в разгар его «медового»… Нет-нет, не месяца, а лета (лета!) пробуждали в нем какую-то особую энергию, наполняющую душу сладостным ощущением жизни. Тем летом он не только часто набрасывал маслом на холсте пейзажи, но и писал в своей потертой телефонной книжечке рифмованные строчки, как это было в былые годы расцвета его графоманства (слова Людмилы).

Однажды, это было, кажется, в конце августа, Гаевский с Натальей ехал в Мамонтовку на электричке с Ярославского вокзала. Был жаркий, очень жаркий, невероятно жаркий солнечный день.

Душа у Артема Павловича пела так, что, казалось, даже вагоны выстукивают какую-то свою ритмичную железную мелодию. Солнечный свет пробивал насквозь вагон, Наталья сидела напротив него у окна и улыбалась ему счастливыми глазами женщины, которая знала, что ее любят.

Кажется, и он любил ее, но, конечно, своей, эгоистической любовью, хотя страшно не хотел себе в этом признаваться. У него было другое, поэтическое настроение, давно уже не нападавшее на него. Он достал свою маленькую и потрепанную телефонную книжечку и стал писать слова, которые, казалось, берутся неведомо откуда и как-то сами собой выстраиваются в рифмованные строки.

Снова август, усталое лето.

Из московской бежим духоты,

В акварелях вагонного света

Снова мне улыбаешься ты.

Я могу рассказать лишь глазами,

Но ты вряд ли сумеешь понять,

Все, что будет еще между нами,

И чему никогда не бывать.

Написав все это, он подал свою книжечку Наталье, которая первую строфу прочла с улыбкой, а на второй резко нахмурилась, насторожилась. Посмотрела на Гаевского пронзительным, удивленным взглядом и спросила тихо, тоном ребенка, которому родители обещали купить дорогую игрушку, а потом вдруг сказали, что этого никогда не будет:

– И чему же между нами… никогда не бывать?

Он, конечно, знал, чему между ними никогда не бывать, но сумел убедительно сбрехнуть:

– Лжи, Наташа, лжи…

И она, кажется, успокоилась, но впервые со дня их знакомства посмотрела на него с тревожным недоверием.

Ему очень нравилось, что за все время их романа, – даже когда он достиг своего апогея, она никогда, ни разу, даже намеком не дала ему понять, что ее интересует их будущее. Хотя, конечно, они оба думали об этом. Он по-прежнему рассчитывал, что жизнь как-то сама собой расставит все по местам. Она же втайне ждала, что Гаевский однажды все же решится на шаг, который диктовала логика их отношений. Она считала, что к этому шагу его не надо подталкивать, что все должно случиться, когда их роман созреет, как осенний плод, отпадающий от ветки…

29

Однажды Гаевскому позвонила женщина, нервный голос которой он, конечно же, сразу узнал, – то была Анна Тормасова.