Однажды в Почутове - [9]

Пришла Клавдия. Дала ей Прасковья узелок, а в нем — яиц пяток, трава особая сушеная. И подсказала путь к Висюну.

— Только смотри, девонька: узелок этот чтобы принял да выслушал тебя. А уж какую плату возьмет — этого я не знаю…

Висюн в старом ельнике, месте страшном и нелюдимом, жил. Там и в яркий день сумрачно. Пришла в тот ельник Клавдия. Позвала Висюна. Явился, как корч старый, сухой, скрюченный. Протянула ему узелок Клавдия и говорит:

— Просить тебя хочу, Висюн-хозяин.

— От ведь бабы какие вредные! — вскинулся тот. — Мужиков в селах не осталось, а ты еще и силы которого лишить собралась! А дети откуда браться будут?

— Наоборот, прошу дать ему силу, — сказала тихо Клавдия.

— Как так? — аж подпрыгнул Висюн. — Ты, девка, в своем ли уме? Знаешь ли ты, что, сколько лет я живу, столько лет и силу мужскую отымаю, по просьбам вот таких, как ты, дур. Как же ты надоумилась просить такое у меня?

— Так, Висюн-хозяин, раз волен силу отнимать, волен ее и давать. Проси, чего хочешь у меня взамен.

Прищурился Висюн. Подумал и сказал:

— Верно, могу отнять, могу и дать. Первое тебе условие: не иметь зла на мужа, ежели он другой бабе ребятенка сделает.

Согласно кивнула Клавдия и сердцем сжалась — ждет, что дальше.

— Второе мое условие: ты от него детей никак не родишь до той поры, пока третье условие не выполнишь. А какое третье — говорить не стану.

Все внутри Клавдии черным стало, холодным. Но рассудила: ей с Митричем так и так детей не нажить. Пусть он хоть себя мужиком чувствует. Только бы не бросил ее… Да если и бросит… Главное — чтобы счастливым стал. Пусть у него детишки будут. Ее ведь вина, Клавдии, что их сын-кровиночка сгорел в болоте.

— Согласна.

— Хорошо, девка… — уставился на Клавдию Висюн своими глазками-точками. — Возле деревни стоит груша старая, засыхает уже, одна ветка чуть зелена. Иди домой и думай. Если решишься — бери нож. Палец-мизинец на левой руке разрежь и крест на стволе той груши нарисуй. Сама все увидишь… И знай мое слово: обратно силу у Митьки твоего не заберу, а тебе детей не дам.

Вот так было дело.

Все дивились, как вдруг старая сухая груша-дичка стала в листву среди лета убираться…

Ни в чем Клавдия Митричу своему не призналась. Уж какой он счастливый был, как же он свою Клавушку целовал, голубил, ночей не досыпая…

Отправился он в соседнюю деревню печь класть. Работал весь день, а хозяйка все то рядом с ним, то вокруг него. Спать лёг — пришла к нему. Дрогнуло сердце у Митрича. Он же человек не железный.

Вернулся Митрич домой, поел, вышел покурить, глядь — та самая женщина стоит на пороге с его Клавдией. И тычет его жене узелок с чем-то… А Клавдия плачет. И женщина плачет…

Но Клавдия ничего про тот узелок Митричу не сказала. И Митрич не сказал ничего.

Год прошел. Все по селам да по деревням Митрич печки вдовам да молодым женщинам кладет, избы ремонтирует… Ночевать иной раз остается. Как тут устоять?

А Клавдия, хоть и лаской мужней не обделена, а в землю глядит.

Летом как-то, когда свободней стало, пошла Клавдия по ягоды. Далеко зашла: так ягоды вели, почти до того ельника, где Висюн живет.

Тут и нашлись они.

Девчушке годков пять, не больше. А мальчонке не боле трех. Сидели они в яме, изодранные, почти голые, исхудалые до костей, изгрызенные в кровь комарами. Испугались Клавдии, вжались в землю, глазки блестят, как у волчат.

— Да что ж вы… Да откуда ж вы… Вот хлебушка, хлебушка нате, — спешит, рвет Клавдия узелок, что с собой взяла, тянет детишкам хлеб.

Тут мальчонка хлебушек увидел и шепчет тихонечко, в глаза Клавдии глядя:

— Мама… хлеб…

— Мои вы, мои детки!

Привела Клавдия детишек домой. Рассказала старшая, что давно они ходят от деревне к деревне, что умерла их бабушка, а матери и отца не знали вовсе. И что заблудили давно, несколько ночей в лесу одни.

Вернулся вечером Митрич, а Клавдия счастьем светится, ведет его в дом и говорит:

— Вот, Митенька, дети наши…

— Ух ты! Да сразу и двое!

Опять время побежало. В заботах о детях да делах ничего Клавдия не замечала. Но однажды вышла в огород репу детишкам вырвать, взглянула за Почутово: а груша-дичка сухая стоит, без единого листочка. Тут же и ощутила, как сладко шевельнулось в животе раз и другой. Охнула Клавдия от счастья, обхватила живот руками. Шагнула к дому и видит: под стеной сарая стоит Висюн.

— Что ж бабонька, не сказал я тебе про третье условие, сама ты его исполнила. Живите.

И пропал.

Родили Митрич с Клавдией четверых детей. Полон дом ребятни. Веселые! Печь Митрич переделал на большую, чтобы всем места хватало…

И вот помер Митрич.

Стали к вечеру приезжать в Почутово машины: сильные мужики, красивые женщины. Заходили в дом, кланялись у порога, подходили к гробу, в котором лежал наш Митрич удивительно спокойный, будто снился ему сон, в котором он встречает у порога всех своих детей.

И все эти мужики и женщины были и меж собой похожи и похожи на нашего Митрича в молодости.

Никто и не знал, что столько детей у него. Со всего Почутово собирали столы для поминального ужина.

Вот, собственно, и все.

Клавдия каждый вечер носила на могилку своего Митрича заваренный чай. Все сорок дней в одно время, как Митрич тогда попросил, заваривала и несла. А когда отмечали мы, как заведено по вере нашей, сороковины, приготовила она стол, присела на краешек стула, да и не встала больше. Рядышком с Митричем положили мы Клавдию.