Одиссея капитана Флинта, или Остров без сокровищ-2 - [107]

Но для начала меня удивил Сильвер:

— Я все знаю.

— Э-э-э…

— Парень вынужден был мне всё рассказать, ведь я хотел отправить обоих на берег сразу, не дожидаясь тебя. А он похож на отца, согласись? Такой же рыжий и наглый.

— Я знавал Бонса, когда он уже изрядно поседел.

— О, в молодости Билли был парень хоть куда! Помню, однажды…

Я вдруг понял, что против меня беззастенчиво используется мой собственный план: Сильвер сначала меня изрядно удивил, а сейчас уводит разговор в сторону.

— Погоди, погоди… Что сказал тебе второй юнга, чтобы остаться на борту?

— Ох, Джим… Лучше тебе этого не знать. Поверь, так действительно будет лучше. А что она… что он сочинил для тебя?

— Джон, тебе тоже лучше этого не знать.

На том и порешили.

* * *

Ах да, я ведь забыл рассказать, как шхуна получила свое имя.

Выбирали название всей командой по старинному морскому обычаю, ныне позабытому. (Честно говоря, обычай придумал я сам, но уверенно заявил, что бытовал такой на кораблях во времена моего предка-адмирала. Хотя кто знает, может и впрямь существовало когда-то нечто похожее).

Каждый написал на бумажке свой вариант (за неграмотных Рюггера и Трента написали мы с Эктором). Затем самый младший по званию (юнга Истлинг) тщательно перемешал свернутые бумажки в своей треуголке, а самый старший (капитан Хокинс) повернулся спиной и на ощупь вытянул один билетик.

— «Патриция», — громко провозгласил я. — Отныне и навсегда шхуна будет называться так! Боцман Ганн, выдать братьям Вайсгерам краску и трафареты букв. Пусть нанесут название повсюду, где ему надлежит быть. А я отправляюсь к лейтенант-инспектору порта, заверить изменения в судовых документах.

— Фу… Девчоночье какое-то название… — скривил губы юнга Патрик Сильвер. — Может, переголосуем, сэр?

— Нельзя, юнга. Это морской обычай и это судьба, а с судьбой не спорят.

И я быстро скатал бумажку в плотный комок, пока никто не разглядел, что там на самом деле написано.

* * *

Плавание выдалось однообразным, чему я был только рад, — пусть так и будет, пусть окажется, что весь запас отмеренных Господом на мою долю приключений исчерпался во время первой экспедиции к Острову Флинта.

Погода стояла самая подходящая, вахты не слишком утомляли, а в свободное время я нашел занятие, развеивающее скуку, и в то же время весьма полезное.

Вот как это случилось.

— Расскажи об отце, брат, — попросил Джереми (разговор происходил наедине, в капитанской каюте). — О настоящем моем отце.

— Он был сложным человеком… — произнес я неопределенно.

Хулить Билли Бонса перед Джереми не хотелось, а что я мог сказать о нем хорошего? Я в последнее время много думал о нем. Рылся в воспоминаниях, пытался взглянуть на угрюмого и постоянно пьяного пирата глазами матери… Наверняка мы с ней видели разных людей — она как-то умела разглядеть в нем того молодого красавчика-моряка, что когда-то пленил ее сердце (историю о первой поездке Бонса в Плимут я знал от Сильвера). Но я не смог, как ни пытался, мысленно увидеть Бонса глазами матери. Не получалось.

Джереми продолжал расспрашивать, и я вдруг понял, что кое-что хорошее могу рассказать об его отце, не покривив душой.

— Он отлично стрелял, Джереми. Был стрелком от бога. Не давал промаха ни пьяным, ни трезвым.

— Стрелял не хуже тебя, брат? — в интонации Джереми слышалось лестное для меня сомнение.

— Я был всего лишь его учеником. Боюсь, не самым лучшим. Обучение длилось не слишком долго… Но экзамен я все-таки сдал.

— И какой же это был экзамен?

— Сейчас узнаешь…

* * *

В сундуке у Бонса лежали две пары пистолетов, и три раза в неделю он брал их, и уводил меня на дальний пустынный берег Киттовой Дыры. И мы там стреляли, стреляли, стреляли… Мы сожгли за осень и зиму пороха не меньше, чем сжигает рота стрелков в бою, и обильно засеяли свинцом прибрежные дюны. Я стрелял по камням и выброшенным морям обломкам досок, по чайкам и пустым бутылкам, правой рукой, левой и двумя руками одновременно, после тщательного прицеливания и сразу же, едва выхватив пистолет из-за пояса.

Зачем Бонс это делает, он не желал объяснить. Твердил одно: мне надо научиться как следует стрелять и рубиться тесаком, — а для чего, не говорил.

Он учил меня, как правильно заряжать пистолет и как его держать, как целиться и даже как дышать перед выстрелом. Бонс был не самым приятным учителем: ругал меня словами, иные из которых я даже не знал в свои шестнадцать лет, хотя в «Бенбоу» нередко появлялись моряки, не чурающиеся сквернословия. Мог выдать затрещину, если я оказывался слишком непонятливым. Никогда не хвалил за успехи, лишь бурчал под нос что-то неразборчивое.

Но стрелять он меня научил.

Экзамен состоялся в тот день, когда я впервые попал в чайку — не в сидящую на берегу или на воде, а в пролетавшую мимо. Пулей это неимоверно трудно сделать, и попал я, конечно же, случайно, и не смог бы повторить свой успех.

Но Бонс сказал: пора держать экзамен. Он отсчитал от меня тридцать шагов, допил последний глоток рома из прихваченной с собой бутылки и поставил ее себе на голову, прямо на треуголку. И велел мне стрелять в бутылку.

К тому времени я научился попадать в бутылки десять раз из десяти, но с меньшего расстояния, шагов с пятнадцати, с двадцати. Почти не сомневался, что попаду и теперь, но сильно смущала перспектива при промахе разнести Бонсу голову, — и я попросил разместить бутылку в другом месте.