Одежда — церемониальная - [38]

Сейчас, вспоминая Богдановича, когда его уже нет в живых, я думаю, что он, вероятно, работал ранними утрами, он был очень плодовитым критиком, — потому что в полдень я всегда находил его в Клубе зарубежных корреспондентов, потом он шел в кафе отеля «Мажестик», а вечером засиживался в какой-нибудь корчме с артистической славой — одной из немногих, оставшихся от старых времен, например, «У трех шапок». Там мы жевали жилистые шашлыки и пили дешевое вино. Но иногда мы ходили к «Двум рыбакам», где в голодные послевоенные годы можно было получить и жареного поросенка, и тушеного зайца, бекасов в винном соусе или вареного осетра под майонезом, хороший фрушкогорский рислинг или густое далматинское красное вино.

Теперь мне кажется, что я встречался с автором статьи об Андриче, который в то время делал свои первые шаги в литературе, и именно в кружке Милана Богдановича.

Может быть, я и ошибаюсь.

Впрочем, это неважно.

Я с увлечением читал статью, старался припомнить подробности творчества Андрича, внутренне соглашался с критиком или спорил с ним и по всему этому совершенно забыл о разбросанных по столу пестрых листах упаковочной бумаги с золотыми полосками, желтыми солнцами и серебристыми гирляндами. Я хотел забыть «Liste diplomatique», протокольные списки, лежавшие на столе, необходимость пятьсот или тысячу раз поставить свою подпись, все назначение которой — без особой необходимости напомнить, что я все еще существую.

Я с увлечением читал статью назло привычке заниматься в служебном кабинете только вербальными нотами, телеграммами, отчетами, докладными и памятными записками, газетами и информацией.

Попирая свою честь чиновника, я вел молчаливый диалог с критиком, которого помнил — или мне это только казалось, — соглашался с ним или горячо ему возражал, будто собирался не встречать Новый год, а писать полемическую статью — жанр, в котором многие надеются обрести бессмертие своей непостижимо непримиримой мысли…

* * *

Критик утверждал, что ни один из югославских «модерных» (т. е. современных) писателей — терпеть не могу это ничего не говорящее определение, — не внес в свое творчество столько некритических представлений, как Андрич. Не знаю почему, эта фраза вызвала мое раздражение. Андрич утверждал свое творческое кредо в годы после второй мировой войны, но не гнался за обманчивой мишурной позолотой «модерного», писал, как считал нужным, и предоставлял критикам судить о том, что он пишет, как они пожелают.

Я хотел внести стройность и порядок в собственные представления и воспоминания об Андриче и видел, как это трудно. По неисповедимым путям ассоциации в моей памяти возник образ другого писателя, которого я любил и который был моим другом — Светослава Минкова. Они с Андричем любили и уважали друг друга и стремились к общению. Виделись они не часто, не знаю, переписывались, ли, но в те годы, когда я работал в Белграде, они часто расспрашивали меня друг о друге, обменивались книгами, ценили друг друга по-своему и по необъяснимым законам человеческого уважения.

Пусть не сердится на меня читатель за то, что я нарушаю ход повествования, но воспоминания приходили вразнобой, возвращали меня к юношеским годам, потом вдруг выталкивали на первый план годы второй мировой войны, книгу «Другая Америка» с гостиничными ярлыками на обложке и другую скромную книгу с серой обложкой «Матицы сербской» — рассказы Иво Андрича.

В старших классах гимназии я по уши увяз в коварном болоте литературных занятий и попросил отца познакомить меня со Светославом Минковым. Они работали вместе в библиотеке Земледельческого банка, тесной и темной комнате, и не берусь судить, насколько полезны были их труды Тодору Борову, который хотел вывести библиотеку на современный научный уровень.

Я тогда только что опубликовал рецензию на «Другую Америку» в газете Димитра Добрева, которая называлась «Светлоструй». Помню, с каким смущением вступил я в маленькую комнату, набитую пыльными книгами и ящиками с карточками, в которую струилась тьма из книгохранилища.

Слав медленно и торжественно поднялся, подал мне руку, предложил сесть у письменного стола и потом надел темные очки. В комнате и без того было сумрачно, и меня эти очки страшно смутили, потому что я чувствовал на себе его испытующий взгляд, глупо ждал, что он о чем-нибудь спросит, и не знал, смогу ли ответить. Позднее, уже в годы нашей долгой дружбы, я однажды напомнил ему этот случай. Он засмеялся — он не забыл ничего — и сказал, что и сам тогда не знал, о чем со мной разговаривать, и хотел куда-нибудь спрятаться.

Я хочу убедить вас в том, что Светослав Минков был стеснительным человеком, а его считали необщительным и замкнутым. Он искренне смущался и молодых, и старых, обладал особо тонкой, повышенной душевной деликатностью, иногда просто не знал, как начать разговор, а люди считали, что он скучный молчун, что носит маску сноба и прочее. Он просто неудобно чувствовал себя в обществе незнакомых людей и только по этой причине никогда не выступал на собраниях и всех подряд — молодых и старых — называл «бай». Пожалуй, я не помню других его публичных выступлений, кроме его высказывания о сатире на совещании в ЦК партии и беседы об Андерсене. Я не утверждаю, что мои сведения исчерпывающи, но это не меняет сути дела. Встречая новых людей, Слав напрягался и словно черепаха замыкался в панцире молчания, ждал, чтобы разговор начали другие, и долго обдумывал свои ответы.