Одежда — церемониальная - [39]

Конечно, во время нашей первой встречи я был, пожалуй, смущен больше него. Я не помню, — тогда мне даже в голову не пришло запомнить, — о чем мы говорили. Зато я хорошо помню, что вскоре после этого я несколько раз встречал Светослава Минкова в корчме «Копривштица» на улице Раковского, в «Шевке» на Солунской, в «Кюстендиле» на Витоше или в какой-нибудь пивной — «Хэши» или «Гроздь». Мне было легче представить его себе по карикатуре Илии Бешкова, чем по собственным впечатлениям, окутанным коконом его молчания. Именно с ним, с Илией Бешковым и с Дечко Узуновым я однажды к собственному ужасу выпил весьма горькую чашу прославленного «Фернет Бранка». Они утверждали, что это отличный напиток, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы последовать их совету. Сейчас я могу сказать, что они были правы.

Я был еще слишком молод, — год спустя после свободы, — когда встретил Светослава Минкова в компании худощавого человека; он носил очки, и в его взгляде было нечто родственное взгляду Слава. Оба они были в длинных чуть ли не до пят пальто, похожих на солдатские шинели, чрезвычайно модные в те послевоенные годы. Встреча произошла где-то возле отеля «Болгария» — в те времена все еще лучшего отеля и лучшего ресторана в обнищавшей столице. Они шли медленно, и, может быть, поэтому Слав остановился, познакомил нас и представил меня в таких лестных словах, что я смутился и даже оробел. Потом я немного проводил их. Они были приглашены на обед группой писателей и теперь ждали указанного времени, чтобы подняться на второй этаж, в ныне не существующий ресторан «Юнион Палас». Из газет я знал, что в Болгарии гостит группа югославских писателей. Помню, что между ними была Десанка Максимович. И этот человек, который шел сейчас со Славом, — Иво Андрич.

Позже и Минков, и Андрич говорили мне, что между ними возникла глубокая и волнующая дружба, сродни той, что существовала между двумя такими тонкими актерами, как Иван Димов и Раша Плаович. Минков и Андрич в чем-то были похожи. Оба были очень сдержанны, «аристократичны». Оба не любили говорить, ни хвалить свои произведения, ни осуждать работу братьев-писателей. Оба не любили делиться чувствами и переживаниями, не любили рассказывать, над чем работают и показывать, кто что о них писал.

Я и теперь не могу себе представить, о чем они разговаривали.

Но между ними было так много «внутренних мостов» (пожалуйста, запомните слово «мост»), что внешнее поведение, внешние признаки характеров здесь ничего не объяснят. Каждый в достаточной мере был существом общественным, чтобы преодолеть барьеры характера и выйти на широкий простор общей беседы, узнать и полюбить друг друга.

Я знаю, что в таких случаях менее всего идет речь о литературе, и подобные беседы выдумывают авторы мемуаров и биографических очерков. По крайней мере, я твердо уверен, что большинство моих лучших, самых близких друзей-писателей меньше всего любили говорить о литературе. Литература для них — зеркальный мир, в котором они видели себя и считали некрасивым делиться своими мыслями и находками и пояснять, что именно хотели они сказать и как именно следует понимать то или это. Это все равно, что вытащить на всеобщее обозрение любимую женщину со всеми ее достоинствами и недостатками; с ними живешь, но о них не говоришь. Потому же эти люди не любили интервью, в которых видели явную попытку самохвальства. А в нем они не нуждались, ибо знали, что их работа чего-то стоит, или просто потому, что были умными и воспитанными людьми.

Я могу только допустить, что разговор, который умели вести оба, спокойный, полный нескрываемой иронии к себе и людям, вещам и явлениям, мудрости, которая искала измерения человеческих ценностей, доверия к человеку и недоверия к площадной болтовне, — этот разговор создавал сердечные связи, перед которыми время бессильно. Только что кончилась война, до нее Андрич пережил испытание «мюнхенского периода» в роли посла в Берлине, Светослав Минков посмеивался над своей «высокой должностью» канцлера, то бишь заведующего хозяйственной частью представительства в Токио в годы войны. После его возвращения я случайно встретился с ним в Тырново, он исхудал, был истощен океанской сыростью, задумчив и молчалив.

Война для всех — и начинающих, и маститых писателей, — была адским котлом человеческих страданий, в котором рождалась надежда, что человек выстоит и найдет в себе силы создать новый, лучший мир. И чтобы довести сравнение до конца, и Светославу Минкову, и Иво Андричу в последующие годы пришлось пережить период некоего снисходительного отношения, в котором было не столько недоверия, сколько неоправданного высокомерия.

Я знаю, что Андрич, которого очень уважали, общества которого искали, не любил ходить по клубам, шумным собраниям и ресторанам. Он жил замкнуто, среди книг, воспоминаний и размышлений, повсюду сопровождавших его, как и жажда осуществить то, что писатель долгое время вынашивал в уме и воображении.

Я знаю, что Светослав Минков много лет вел изнурительную борьбу с алчным хозяином своей квартиры за комнатку, в которой работал над «Империей голода», и помочь было некому. Позднее он пережил и другие огорчения и окончательно замкнулся в себе; тут и сердце дало знать о себе, а нервы были уже расшатаны. Он хотел найти спокойствие в путешествиях и тихих беседах. «Маршал авансов», как прозвал его кто-то, может быть, и он сам, старался как-то устроить свой быт, чтобы доказать, что он может писать, и при этом неплохо.