Очи синие, деньги медные - [2]

Это Маяковский написал когда-то: "Запомните, в шестнадцатом году в Петербурге исчезли красивые люди?.." Так вот, они опять исчезли. И в этакой угрюмой стране выходить на яркий свет подобным красоткам просто негуманно. А она, юная сияющая леди из новобуржуазной семейки, не понимает. Как сказал бы, желчно смеясь, любимый писатель Андрея В.П. Астафьев: "Не понимат! Потому что не проходила ни истмат, ни сопромат!" Вот у нее в проволочной корзинке уже покоятся палка сервелата, кусок сыра в желтой накидке, жестяная баночка с черной икрой и еще стеклянная конусообразная - с красной. И ведь не уходит, зараза, что-то еще берет!

Ясно, как то, что до-диез - это и есть си-бемоль, живет неподалеку, пришла в магазин, где ее знают. Еще раз равнодушно скользнула гляделками своего намазанного отрешенного личика мимо Андрея, мимо всех живых. Вот она, тряхнув золотыми, как бы мокрыми локонами, расплачивается с кассиршей, которая от восторга едва не плачет, принимая ее деньги... Вот красотка-манекен уже за пределами ограды перекладывает покупки в большую кожаную, опять-таки синюю да еще - опять-таки - с синими камушками по углам хозяйственную сумку. Андрей, естественно, ничего не взяв, шагнул следом за светлые цепи и стоял, не сводя глаз с этого равнодушного чуда.

Как дрыгается в кармане в полузабытом детстве гибкий обрывок хвоста, сброшенного ящерицей, так внутри всего существа Андрея, как это бывало с ним только в самые счастливые минуты, запрыгал-засверкал обрывок обольстительной мелодии из "Кармен" Бизе, того самого, о ком сестренка изумленно когда-то спрашивала у нервного угрюмого братца, пилившего на скрипке: "Без чего? Без "э"?"

Что-то в этой синеглазке было ему непонятно. Хотя неспроста она ему в день рождения встретилась, ой не неспроста. Оркестр, вечно звенящий в мозгу Сабанова, замолк. Палочка дирижера, взлетев, замерла.

Спокойно, очень деловито в свои пятнадцать-шестнадцать лет сложив купленное, вскинув небесные глаза - но не высоко, а только до уровня горизонта - чтобы видеть дорогу, да и глядя-то перед собой как-то неопределенно (уж не слепая ли она?), юная богиня пошла себе, неторопливая - цок-цок... не обращая внимания ни на то, что справа, ни на что, что слева ( не из английской же королевской она семьи!..) - словно абсолютно уверена, что так и должно быть - она богата и ослепительна, а все вокруг не стоит ни малейшего интереса. И даже когда некий южный товарищ в серебряной двужопой иномарке лихо подвернул к тротуару и, откинув дверцу, золотозубо, горячо, щедро что-то ей предложил на своем орлином языке, она словно и не расслышала его - даже не отодвинулась от края тротуара... Плыла как пава дальше.

А может, у нее горе? Она будто в обмороке? На ее глазах, как на переспелой смородине, дымка печали? Андрей, Андрей, нельзя же так легко судить о человечке! Псих, ты не внимателен! Но увы, нет на ее ласковых глазках никакой дымки печали, а просто они, глаза, струятся мимо всех чужих глаз, словно играют в игру, словно созданы из синего воздуха, как помнишь в школьные годы колечки табачного дыма выпускали изо рта... уплывают, проплывают мимо, не удостаивая внимания.

В прежнюю эпоху так вели себя, должно быть, дети и внуки членов Политбюро... но те вряд ли сами ходили за покупками? А если этакая блажь и влетала в их пустые, как гитары, головы, то, небось, следом за ними топали секретные охранники.

Оглянувшись, Андрей никакой охраны, конечно, на заметил. Брели, сося розовые шарики на палочках, два молодца в спортивных бликующих костюмах зеленого цвета, да толстая беременная мамаша катила на коляске двойню...

Да хрен с ней, с юной девицей! Может, он встретит сегодня еще и другую. Мало ли на свете иных милых прелестниц, готовых помочь Андрею скоротать вечер, а то и оставшиеся 70 (60, 50, 40, 30, 20, 10...) лет. И вообще, зря мы придаем значение событиям, совпавшим по времени с неким важным для нас событием. Встреть он ее вчера, не в день рождения, - и внимания бы не обратил, ибо не ждал ничего такого уж особенного от жизни, был весел, сыт, рассеян.

Так что же он, до сих пор стоит, глядя вслед пропахшей парфюмерией до пят незнакомке?! Уставился на пустышку, которую родители нарядили, как елку!.. Андрей скрипнул зубами, крутнулся на стертых каблуках и пошел вон. Да, да, именно - вон, ему всегда нравилось это слово. "Вышиб дно - и вышел вон. Пушкин."

И замерший было оркестр грянул продолжение - и его, Андрея, скрипка там ослепительно пела и царствовала...

В этот вечер он медленно пил пиво, заедая копченой рыбьей мелочью, купленной у мужичков на углу, и тускло смотрел, раздвинув тюлевые шторы, на улицу. Квартира ему попалась при размене, как уже отметил автор этого печального повествования, на первом этаже. Ночью в окно совались любопытствующие бомжихи - приплющивали к стеклу широкие носы и свинячьими глазками многообещающе моргали. В ответ на это Андрей хватал инструмент и, встав в демоническую позу, изрыгал несколько резких диссонирующих звуков. Испуганные дамы бальзаковского возраста мгновенно исчезали, как странные видения ночи. Державин бы написал "нощи".