Очерки теории идеологий - [39]

И хотя это еще не безусловное основание для типологизации, тем не менее, такое различие многое объясняет во взаимоотношениях консерватизма с постмодернизмом. С этой точки зрения наиболее важным пунктом является отношение тех или иных течений консерватизма к разуму и традиции.

Именно два названных выше понятия являются интегральным элементом различных консервативных течений[32]. Самые ярые приверженцы традиций и партикуляризма, как правило, не отвергают разум как таковой, в то время как новые правые сторонники разума и либертарианских идей Просвещения редко демонстрируют безудержный оптимизм приверженцев рационализма. Для большинства консерваторов приверженность традиции означает не столько отрицание разума, сколько превосходство основанной на опыте мудрости перед абстрактным спекулятивным рационализмом.

В то же время нельзя считать консерваторов приверженцами чистого, основанного на реальности опыта; для них всегда существуют религия и естественное право, не подверженные воздействию истории. Именно под таким углом зрения рассматривают Берка многие американские сторонники консерватизма, видя в отце-основателе сторонника вечных естественных законов и досовременных традиций, хранящих вечные и неизменные ценности[33].

Хотя у разных консервативных авторов могут быть различные оттенки содержания, но почти все они стремятся поддерживать те или иные убеждения и принципы, которые не могут быть сведены к порождению историцизма. В целом ни одно из направлений современного консерватизма не заходит так далеко, как постмодернизм, в отрицании оценочных суждений. Это можно увидеть на примере того, как Рорти использует идею Оукшотта о диалоге. Если Рорти делает из этой идеи вывод, что философия не имеет никакого преимущества перед другими видами знания, то сам Оукшотт к такому заключению не приходит. Для него философия (по крайней мере, в некоторых случаях) является высшей формой понимания.

Вместе с тем, находя у консерваторов лексические сходства с защитниками идей Просвещения, не стоит принимать их (консерваторов) за рациональных сторонников Модерна. И хотя для американских неоконсерваторов последнее может иметь историческое объяснение (учредительные документы США покоятся на просвещенческих основаниях), тем не менее, они пытаются «ранжировать» наследие Просвещения в консервативных целях. Например, И. Кристол осуждал утопизм континентального Просвещения в духе Вольтера и Дидро и приветствовал здравый смысл и уважение к традициям в англо-шотландском Просвещении Юма и Адама Смита (Локк у него, естественно, в эту канву не вписался, хотя был и шотландцем, и просветителем) [Kristol, 1983, р. 141–152]. При этом Кристол ссылается на то, что Верк восхищался Адамом Смитом, чтобы продемонстрировать родство между консервативными традициями и скептическим либерализмом.

Таким образом, с точки зрения современного консерватизма Просвещение оставило «неоднозначное наследство» [Wilson, 1993, р. 13]. С одной стороны, Просвещение дало средство борьбы с моральным релятивизмом в виде учения об универсальной природе человека, но с другой – это же Просвещение открыло «ящик Пандоры» рационального конструктивизма, ставящего законы разума выше действительности. Иными словами, консерватизм позитивно относится к способности восприятия и понимания универсальных моральных норм, но отрицает способность радикального переустройства общества на основе универсального разума.

Такая неоднозначность консерватизма и создает достаточные сложности в понимании его взаимоотношений с постмодернизмом, задавая противоположные мыслительные импульсы: с одной стороны, стремление отстаивать универсальные ценности, определяющие стандарты морали и авторитета, что ведет к идентификации постмодернизма как угрозы; с другой стороны, убежденность в ограниченной природе человека, которая представляет угрозу для традиций, разрушаемых самонадеянной верой в рационализм, что роднит консерватизм с постмодернизмом.

Тем не менее чаще всего преобладает первая точка зрения, обозначающая постмодернизм как угрозу «вечным» консервативным ценностям. И основная причина такой тенденциозности в том, что консерватизм слишком чуток к историческому контексту, поэтому то, что устраивало консерваторов в XIX веке (и из чего выросло консервативное мышление, открытое Манхеймом [Манхейм, 1994а]), уже не может удовлетворить их на рубеже XX–XXI веков, с каким бы сочувствием они ни относились к собственным корням. Аргументация при этом может быть в высшей степени прагматическая и даже циничная: «Скептицизм невинен и даже привлекателен во времена страданий, порожденных чрезмерной верностью принципам, и удовольствий, извлекаемых из устоявшихся обычаев… но когда эти обычаи стали небезопасными и вышли из употребления, консерватизм должен искать приемлемые цивилизованные ценности где-то в другом месте» [Himmelfarb, 1989, р. 228].

Таким образом, пока устои общественного порядка подрывали рационалистические идеологические конструкции либералов и социалистов, главным для консерваторов было противостояние универсальному всепоглощающему рационализму. Однако то, что большинство современных консервативных мыслителей придерживается противоположных позиций, свидетельствует о том, что основную угрозу для них представляют дезинтегративные последствия постмодернистских доктрин. И чтобы противостоять подобной «деморализации» и распаду базовых ценностей, консерватизм готов обращаться к концепциям, ранее ему враждебным