Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [27]

Нерпа до смешного любопытна. Она не может удержаться, чтобы не подплыть, не посмотреть, кто это стоит на берегу и кричит. Тут её и бьют.

В Обской губе два тюленя — нерпа и крупный морской заяц.

Шкура их идёт на ремни для постромок и на пошивку непромокаемых сапог. Жир самоеды едят сами и кладут в песцовые ловушки для привады.

Зимой промышляют тюленей на припае^[11] у продухов. Это очень опасная охота: большие куски льда часто отрывает от припая и вместе с охотниками уносит в океан.

* * *

На горе открылась нам безотрадная мокрая степь — тундра. Она холмилась, кой-где на склонах стояли невысокие корявые деревья, распластались кустарники — лазуны. В низинах и падях поблёскивали озерки.

— Смотри: княженика, сморода! — крикнул из кустов Валентин.

Удивительным кажется, что эта вымокшая насквозь земля, такая хлипкая и беспомощная, может еще родить плоды.

Но ягод мы тут нашли много. Кроме княженики и очень кислой и мелкой красной смородины нашли множество рясной морошки — золотистой, распаренной, сладкой, — нашли много брусники.

Ещё удивительней было найти на корявой низкой сосенке большое беличье гайно из сучьев, с сухим мохом внутри. Оно было заметно издалека, и его можно было достать рукой.

Я прямо глазам своим не верил: что делать здесь, в тундре, лесному зверьку? Как белка живёт здесь, на низеньких, редких деревьях, среди этих мокрых пространств?

Хозяйки дома не оказалось. Мы пошли дальше.

Начался мох, олений мох — ягель. Сухой — он ломкий и хрустит под ногами, как жухлый осенний лист. Но тут в нём столько влаги, что идти по нему — наказанье.

Сапоги невыносимо увязали в мох, почва под ногами качалась.

Тело исходило потом, к нему липла одежда, а лицо и руки полосовал, жёг холодный ветер.

Мы спустились в низинку. Ветер перестал мучить, но облепили, беспрерывно кололи мошки.

Перед нами лежало небольшое озерко, всё затянутое травой. Его окружал низкий кустарничек.

Мне некогда было разглядывать, что это за растения. Валентин уже грохал в озерко.

Я торопливо пробирался через кустарник. Цепкие ветки охлёстывали сапоги, хватали за ноги, не давали идти, не пускали к озеру.

Это сопротивление раздражало, выводило из себя. Казалось, густая, жадная растительность нарочно цепляется, нарочно держит.

Наконец ноги совсем увязли в каких-то не то корнях, не то ветвях, ползущих по земле.

Я должен был остановиться, помочь ногам руками, — и тут внимательней взглянул на державший меня кустик.

Что за дикая нелепость? — Берёза!

Коричневатой кожицей покрытый ствол, крошечные с зубчиками листья — ошибиться было невозможно: этот жалкий кустик, это пресмыкающееся растеньице — взрослая, даже престарелая берёза. Я, как великан выше леса стоячего, запутался ногами в берёзовой роще!

Стало смешно и горько: во что превратился тут лес! Север бросил его на колени. Север превратил его в жалкого ползучего гада.

Старушка крепко обняла мои ноги. Я осторожно высвободился и пошёл дальше.

Мы смело вошли в неглубокую воду озерка: ведь, тут не провалишься, не ухнешь в окно: под водой всюду твёрдая почва — вечная мерзлота.

Здесь не нужна охотнику собака: утки снимаются из-под самых ног или спасаются вплавь. Я стрелял взлетающих, Валентин — уплывающих.

Что-то просвистело в воздухе у меня за спиной. Я обернулся.

Священный ханновей!

Мы охотились в его участке. Он не мог потерпеть этого, это было нарушение его прав.

Он тем и славен у самоедов, за то и считается священным, что охраняет живущих вокруг его гнезда птиц; никому не позволяет их трогать.

В тундре постоянно находят гнёзда священного ханновея среди гнёзд гусей и казарок. Сильный и смелый хищник, он не только сам не трогает мирных своих соседей, но и защищает их от других хищников. К его владениям не смеет приблизиться ни коварный песец, ни лютая полярная сова, ни сам могучий орлан-белохвост. Священный ханновей кидается на них с высоты, и с позором от него бежит и песец, и сова, и громадный орлан. В тундре нет птицы отважней и быстрей священного ханновея.

Мы невольно залюбовались его полётом. Косые острые крылья стригли воздух как ножницами. Он легко взносился вверх и кидался оттуда на нас с такой быстротой, что глаз успевал схватить только мгновенно тающую в воздухе серую полоску. Он падал к самым нашим головам и в последний миг с непостижимой ловкостью круто бросался в сторону, делал дугу и взмывал в высоту.

— Теперь понимаю, — сказал Валентин, — почему в песнях поётся о соколиной отваге. Как русское-то его имечко?

— Сапсан, перелётный сокол. Тронутся гуси и утки на юг — и он полетит за ними. Тогда для них пощады не жди от него.

* * *

— Пошли, — говорит Валентин. — Солнце уже низко, а мы не ближе как вёрст за десять от Хэ.

— Куда же ты пошёл?

— Домой.

— Стой! Хэ не в ту сторону от нас. Вот в эту.

— Смеёшься? Мы же отсюда пришли. Ветер всё время был нам в затылок.

— Значит, ветер переменился. Хэ в этой стороне.

Я показывал прямо. Валентин — влево. Никто из нас не был до конца уверен в своём направлении. Кругом простиралась однообразная тундра, она холмилась, и каждый холм был похож на другой, как в море похожа волна на волну.

Мы колесили по тундре с утра, компаса у нас не было с собой, мы полагались только на свой инстинкт охотников и бродяг: идёшь по совершенно незнакомой местности, не думаешь о возвращении, а сам бессознательно примечаешь направление.