Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма - [28]

Если б не заспорил Валентин, я бы так бессознательно и повёл его в ту сторону, куда, казалось мне, надо было итти.

— А чем ты докажешь, что сюда надо? — спросил Валентин.

Это был жабий вопрос. Такая ехидная жаба была в старой индусской сказке про тысяченожку.

Тысяченожка чудесно танцевала на большом пне, освещённом солнцем. Весь лесной народ собрался смотреть её танцы.

Приплелась и Жаба. Жаба завидовала тысяченожкиной славе.

И вот, когда тысяченожка взошла на пень и хотела уж начать свой дивный танец, жаба выползла вперёд и спросила:

— Скажи, прелестная, когда ты, танцуя, поднимаешь свою пятую ножку, что делает твоя четыреста сорок четвёртая ножка? А когда ты опускаешь на землю семьсот двадцать первую свою ножку, что делаешь ты своей девятьсот третьей ножкой?

Тысяченожка стала думать про свои ножки, — что каждая делает во время танца, — и всё это кончилось ужасно печально: тысяченожка не знала больше, как быть со своими ножками, какую поднять, какую опустить. И чудесный танец не состоялся: она не могла сдвинуться с места.

Мы стали думать, какое направление правильное, и каждый разуверился в своём направлении и не двигался с места.

Конечно, мы заблудились, закружались, как тут говорят. Солнца давно не было: оно скрылось за тучами.

Мы подумали и сделали так: разделили угол между моим и его направлением пополам и пошли по этой средней линии. Надежды, что это и есть правильный путь, ни у кого не было. Зато оба в равной мере отвечали за свою половину ошибки.

Это было неверно, но здорово справедливо.

Мы пошли, и священный ханновей полетел за нами.

Ветер стал ещё холоднее.

Мы то взбирались на холмы, то сбегали в сырые низины. В низинах росла благодатная золотая морошка, на склонах ютились кусты кислейшей красной смородины и редкие невысокие лиственницы. На вершине холмов ничего не росло, кроме травы.

Холодный ветер тут сёк лицо, как саблей.

— Тут ни зверь ни птица не выдержит, — решил я вслух. — Самая пусты…

Перед нами, будто кто перину распорол, пустил пух по ветру: брызнула из-под ног громадная стая белых куропаток.

* * *

Нагруженные дичью, мы шли уже час, шли другой, священный ханновей давным-давно отстал от нас, вернулся в свои владения, — а Хэ всё ещё не было видно.

Кругом ничего не было, кроме всё той же холмистой серой тундры да серого — в тучах — неба.

От времени до времени мы замечали на кустах белые кости, белые голые головы с чёрной дыркой вместо носа: рога и черепа оленей. Местами рога нагромождены были высокой кучей — жертвенные места самоедов. Всё, так сказать, полезнейшее утильсырьё, драгоценная кость.

На одном из холмов мы наткнулись на сколоченный из белых досок гроб. Над ним стояли шесты с перекладиной, как маленькая виселица. Рядом валялась полозьями вверх полуистлевшая нарта.

На перекладине маленькой виселицы висел колокольчик.

Самоеды — родственники похороненного в гробу — приезжают к нему в гости, звонят в колокольчик: «Здравствуй!» Рассказывают ему про свою жизнь.

Ни черепа на кустах, ни гроб с колокольчиком не развеселили нас. Мы молча и мрачно шагали по вязкому мху, шли и шли, и надежда увидеть широкую воду, ночевать в тепле, под крышей, таяла с каждым шагом.

Опять мы опустились в падь, опять полезли на склоны. И то ли склон был круче, то ли холм выше, то ли сами мы начали выбиваться из сил, только этот взъём показался нам куда тяжелей других.

Мы с трудом взобрались на него — и тут неожиданно внизу открылось нам море-Обь.

Страшное оно стало: потемнело, всё в сердитых белых баранах.

Ветер дул с севера.

Мелкие птицы все попрятались. Затаённая какая-то тревога чувствовалась вокруг.

Мы вышли за Хэнской речкой. До дому оставалось два-три километра. Мы отыскали тропку подле гóру, быстро по ней зашагали.

Впереди показалась стая чёрных лодок. Как лебедь среди уток, возвышался среди них белый пароход. Лодки направили носы в одну сторону и молча плясали на месте странный, зловещий танец.

Показались чумы. В сумерках они тоже были чёрными. Уже доносился до нас густой, тяжкий запах. Ни одного человека не было видно. И молчали собаки.

Халеи, качаясь, белыми, бесшумными тенями проносились в воздухе, таяли в сумерках.

Облака быстро, точно в бешеном бегстве, в беспорядке летели низко над головой.

— Стой! Что это?

Мы разом остановились, прислушались.

Странный шум: будто стук костей о кости, будто сотни скелетов собрались там, за кустами, и пляшут, побрякивают костями. Совершенно непонятный звук и потому жуткий.

Чтобы скорей покончить с неизвестностью, мы напрямик двинули через кусты.

Сети! Они висели на жердях. Ветер шевелил их, подымал, швырял. Еловые нáплывы, прикреплённые к верху сетей, стукались о кибасы — кирпичи в берёсте, прикреплённые снизу.

Вода заметно прибыла.

Собак — ни одной.

И на улицах посёлка — никого.

Якимыч встретил нас на крыльце.

— Вы? Ну, слава те тетереву!

— А что?

— Как что? Уж думал, в тундре закружались или на беду в лодке по уткам отправились. Север же!

Слово это — север — он произнёс так выразительно, точно хотел сказать: дьявол.

Только тут мне вспомнилось, что у самоедов север — сердитый бог, что-то вроде дьявола. Живёт где-то во льдах полуночного моря, никто не видел — где. Как дунет оттуда — вся жизнь замирает, время останавливается, всё живое ложится на землю, прижимается к земле: переждать, потерпеть, пережить.