Общественная миссия социологии - [57]

. Тем не менее содержание этой центральной для общественной науки категории не раскрывается, как и не предлагается ничего взамен, хотя бы какого-нибудь неологизма типа введенного автором термина «каталлактика» вместо экономики. «Я дал себе зарок, – пишет Хайек, – никогда не употреблять слов «oбщество» («Society») или «социальный» («Social»)[223]. Да, эти термины сложны, многозначны и часто становятся предметом спекуляций, но отказ или запрет лишь усугубляют ситуацию (кстати, в свое время Николай I запретил употребление этих слов в печати, как якобы зовущих к социализму и революции). По Хайеку, они «исподтишка протаскивают» ложные представления о созидательной деятельности, призывают людей «перепроектировать то, чего они вообще никогда не могли спроектировать», «выхолащивают смысл существительных» и т. п.[224] После таких заявлений дискурс, по крайней мере социологический, закрывается, ибо «подсудимыми» стали сами слова, а не те, кто их неправильно или злонамеренно использует. Точно также трудно понять, почему, например, обоснованная критика «механической причинно-следственной закономерности» на примере функций цен у Милля[225] (в нашей литературе она известна под названием «лаплассовский детерминизм») должна служить опровержению общественных законов вообще; или почему спонтанность, создающая расширенный порядок, не может быть описана номологически, если самоорганизация – это и есть сохранение устойчивости, инвариантности и т. д. В результате разоблачение «ошибок социализма» (подзаголовок «Пагубной самонадеянности») сначала превращается в отрицание социализма как «ошибки истории», а затем – «высокомерия разума, свойственного социалистам»[226]. В этом Хайек не прав и исторически, и логически. Исторически, потому что высокий пьедестал разуму сооружали вовсе не социалисты, а просветители («буржуазные»); логически – поскольку не заметил, что в СССР к 1970-м годам XX в. игнорирование разума как науки стало основным противоречием. Оговорки, что разум должен знать «свою собственную ограниченность», «уметь подчинять себя законам разума» (?)[227], вряд ли способны прояснить проблему.

Сегодня ситуация в мире кардинально изменилась: те идеи, против которых боролись К. Поппер, Хайек и др. – «универсализма» (например, прав человека), «глобализации», «единого пути» и т. п., вплоть до «исторической необходимости», правда, не коммунизма, а, скажем, «общества всеобщего благоденствия», – отстаивают уже политики Запада. Что это – гегелевский панлогизм или гримаса истории, трудно однозначно ответить.

Третий этап – феноменологический. Феноменологическая социология и родственные ей направления несомненно актуализировали внимание социологов к процессам интерпретации и экспликации субъективных значений, роли языка и «индексичных выражений», к таким методам, как участвующее наблюдение, «ретроспективная рефлексия», интроспекция, лабораторный эксперимент, описание социологом своих ориентаций и предпринимаемых в ходе исследования процедур и др. Однако отрицание традиционной или, по их словам, «детерминистской социологии» по «всему фронту» вызывает чаще всего недоумение и подозрение в психологизме, от которого авторы открещиваются. Рассматривая общество как сугубо интерсубъктивный феномен – продукт взаимодействия человеческих сознаний, сводя социальную реальность к реальности субъективной, феноменологи выносят за скобки все надличностные явления и структуры, в том числе и язык. Феноменологию «интересуют не столько слова каждого конкретного индивида, сколько тот социальный язык, который придает смысл его взаимодействиям»[228]. Традиционная социология обвиняется в том, что ею «действия людей описываются так, как если бы они действительно были бы детерминированы социальными условиями»[229]. А может ли быть иначе, если не сводить детерминизм к предопределенности, исключающей все другие влияния (природные, нравственные, религиозные, психологические).

Утверждение, что «переживаемый мир является как отправным, так и конечным пунктом любой социологической интерпретации»[230], ставит под сомнение не только известные методы исследования – опрос, анализ документов и др., но и статус социологии как науки. «Вклад социологии, – по мнению М. Филипсона, – должен заключаться в просвещении (?!) членов общества относительно природы их включенности в социальный мир»[231]. Но просвещение предполагает знание, причем более или менее устойчивое, значимое и понятное не только просветителю, но и реципиенту, ученику. Феноменологическое же знание эфемерно, ибо «социальный мир является миром множества реальностей: разные индивиды сосредоточивают внимание на разных аспектах социальных ситуаций и поэтому различным образом «прочитывают» (объясняют) на первый взгляд одну и ту же ситуацию»[232]. Здесь акцентируются различия, при абсолютизации которых неизбежен переход к полному релятивизму с весьма тривиальными выводами в духе обыденного сознания, такими как, например:

а) «все люди – разные»; б) «сколько людей – столько и мнений (и сомнений)»;

в) «на вкус и цвет товарищей нет» и т. д. и т. п. Профессиональный социолог принимает возможность таких различий как данность, но вместе с тем он видит, что при всем разнообразии субъективных оценок, вкусов, предпочтений и мнений существует «зона совпадения», причем по всем вопросам – от моды или шлягеров до зарплаты и высокой политики.