Чай источал пар, был крепок до черноты и сладок, как сироп. Иван согрелся.
Грин сидел на табурете у окна и курил. Теперь на нем были только тельняшка и камуфляжные штаны, закатанные до колен. Именно его фигура, освещенная маленькой лампой, висящей на стене, а не под потолком, делала уютной эту кухню тоталитарного образца. Там, где жил Грин, было спокойно, тепло и не водились ни бесы, ни вампиры. Вокруг Грина стояла осязаемая грубая реальность, и это погружало Ивана в состояние тихого кайфа.
— Ты уверен, что хочешь услышать? — спросил Грин.
— Ну да.
— Неприятно, — Грин уставился на собственные руки и принялся крутить массивный стальной перстень с рельефной волчьей мордой — единственную свою феньку, еще с довоенной жизни используемую, как легальный аналог кастета. — Но если хочешь…
Иван закивал. Грин вытащил еще одну сигарету.
— Первый раз я увидел в горах, — сказал он глухо. — Перед госпиталем. Только тогда глазам не поверил. Думал, что шок у меня — башка-то, сам знаешь… Не хочется вспоминать, но будем уж по-честному.
— Бредил? — спросил Иван.
— Нет. В том-то и дело. Помнишь, когда вечером ждали вертушку, а дождались только к утру?
— Да помню, помню. Я бы забыл с удовольствием, но не выходит как-то. Уж отлично помню, как Вадик умер, как Тищенко умер…
— Я тоже умер бы. Помнишь, я стрелял?
— Еще бы. Тогда еще Батуев у тебя ствол забрал, думал, ты бредишь, боялся, что ты кого-нибудь подстрелишь…
— Я подстрелил. В упор садил. У него весь грудак вынесло. Но он, наверное, сходу восстановился, пули-то были обычные, а их серебряными надо… Я, если честно, не видел, куда он делся. Очень темно было и срубать меня начало…
— Кто он? — спросил Иван, чувствуя, что его снова начинает трясти.
Грин раздавил окурок в пепельнице из обрезанной гильзы и тут же закурил снова.
— У меня ужасно болела голова. Больше голова, чем плечо. Прямо хотелось тяпнуть ею о камни, так болела. И вдруг отпустила. Он мне руку положил на лоб.
Грин повернулся к Ивану и пристально посмотрел на него.
— Ты думаешь, умирать больно, да? Страшно? Ни фига подобного. Он мне положил ладонь на лоб, холодную — и все отпустило, жар отпустил, болища… Я смотрел на его незнакомую рожу и думал, что тыщу лет его знаю… и глаза, главное… тебе не объяснить. Всепонимающие. Друга.
Грин взял бутылку с бальзамом, посмотрел на нее, поставил на стол, достал флягу с коньяком и отхлебнул. Иван смотрел на него с ужасом и сочувствием, но Грин этого не видел. Он лежал с простреленным плечом, в темноте, на холодных камнях, под чужой багровой луной — и капелька пота сползла по его виску.
— Он сказал: «Потерпи еще минутку, брат. Все уже кончено. Я пришел тебя отпустить». Слово в слово. И стало так… славно… Дьявол, Ванька! — выкрикнул он. — Мне так хотелось! Так хотелось, чтобы он меня отпустил! Он ко мне нагнулся, так низко, что я почувствовал его дыхание. Лицом. Холодное, и от него пахло ладаном и смертью, спокойной смертью… Я все понял в один момент. У меня АК лежал под рукой — не знаю, откуда силы взялись дотянуться — и я всадил ему очередь прямо в грудь, куда-то между ключиц…
Грин перевел дух — и Иван тоже.
— Потом было ужасно больно, — сказал Грин буднично. — Везде. До утра было дико больно, потом в вертушке тоже… В госпитале говорили, что я три раза подыхал, а меня откачивали. И все время-то у меня было такое чувство, что меня туда, в боль, насильно пихают. Надоело все до тошноты, так надоело — ты представить себе не можешь. Только одно держало: все-таки я живу им всем назло.
— Я помню, — сказал Иван. — Все удивлялись, как ты выжил.
Грин улыбнулся и встал, чтобы открыть форточку. С улицы потянуло февральским морозом.
— Ненавижу этот запах, — сказал Грин, все улыбаясь. — Вот так они и пахнут. Зимой… Знаешь, Ванюха, я ведь до самого дембеля был уверен на все сто, что мне померещилось. Сотрясение мозга, контузия, то, се…
— А может…
— Не может, — Грин снова начал крутить перстень. — Ты сам понимаешь. Я позвонил тебе, потому что из всех наших, во-первых, только ты питерский, а во-вторых, я всегда мог на тебя рассчитывать. Я знаю, что ты иногда в состоянии не рассусоливать, когда надо действовать, что ты умеешь доверять и все такое…
Иван истово кивнул. Грин продолжал.
— Когда уже в Питере я встретил первую… Я сразу понял, что с ней что-то не так. Она была очень красивая, Ванюха… не как вешалки с подиумов, а просто красивая до невозможности и чистая. И такая же ледяная, как тот, в горах… Брат… Меня как током дернуло, и я стал проверять. Я к ней подошел, а она посмотрела на меня… всепонимающе… и говорит: «Тяжело тебе, да?» И до меня дошло, что она имеет в виду — жить!
Грин рассмеялся.
— Тяжело! У нее не было тени. Она была такая же белая, как эта, сегодняшняя, и у нее тоже не было тени и, считай, что не было тела. И этот красный отблеск в глазах, и запах… Они пахнут ладаном и зимой, иногда, сытые, ванилью, иногда, когда боятся — мятой. Всегда — чистотой.
— Значит, они могут бояться? — спросил Иван.
— Что другое, а бояться все могут. Им тоже приятнее ходить, чем лежать в могиле. А может, они боятся, что когда по-настоящему сдохнут, их души прямиком пойдут, куда заслужили. Думаешь, дьявол им припомнит прошлые заслуги?
