Облдрама - [79]

— Не знаешь, что вчера было? — пригласил Рустам послушать и Троицкого. — Наш Пал Сергеевич…

— Ну, дальше, — нетерпеливо перебил Фима.

— А вы, зачем пришли, спрашиваю его? Представляешь, совсем того, — объяснял он Троицкому, — пришел вчера на спектакль, я его спрашиваю, зачем, мол, пришел? А он спокойно, как ни в чем не бывало, усаживается за столик: «А у меня, — говорит, — „Золотая карета“». «Золотая карета» у вас, говорю, завтра будет, утром. «Ничего, — отвечает, — я посижу, мне еще загримироваться надо». Идите домой, говорю, вам отдыхать надо. В общем, еле-еле уговорил. А в три часа ночи в театре звонок, пожарный открывает дверь — стоит наш Пал Сергеич.

Фима хихикал, в то же время сокрушенно покачивал головой.

— «Извините, у меня скоро спектакль, — объясняет пожарному, — мне нужно переодеться и загримироваться». Пожарный впускает, тот идет в гримуборную и сидит там до утреннего спектакля.

— А может быть, у него дома что-нибудь случилось? — предположил Троицкий. — Может, ему там плохо?

Рустам и Фима переглянулись.

— Стой, — о чем-то вспомнив, закашлялся дымом Рустам, — а если он прав? Заели дома старика — персональную пенсию не выхлопотал, попивать стал…

— Да ладно вам на семью валить, — сплюнул табачинку Куртизаев.

— Нет у него никого, он с сестрой живет, — уточнил Фима. — Дóма плохо, — и он стукнул себя по виску, — не все у него дома, это точно…

— У кого не все дома? — вынырнул из-за угла дядя Петя.

— Пал Сергеич, слышал вчера…

— Слышал.

— Да нет, потом еще ночью пришел и сидел до утреннего спектакля.

Дядя Петя тряхнул головой, будто ему в ухо попала вода, и неопределенно вскинул брови.

— Жалко его. Люблю старика. Это не чета вам человек. Всегда чисто выбрит, надушен, подтянут — прелесть, а не мужчина. Ну, ты посмотри на себя, Рустам… вечно у тебя воротник засален, недобритый всегда, рубашка мятая, черт знает что, артист всё-таки какой-никакой.

— Какой? — полез в бутылку Рустам.

— Никакой, говорю, ты артист. Вот Пал Сергеич артист!.. Ты слышал, как он о Книге сказал: «Это заблудившийся мальчик».

— Заходите, — выглянул из месткома Шагаев, — скажите, что б поторопились, вечером спектакль.

— А ты пока постой, — Фима остановил Троицкого, — когда соберутся, тебя позовут.

Один за другим подходили артисты. Устало внесла себя в настежь распахнутую дверь Антонина Петровна; втиснулась, едва приоткрыв, Клара Степановна.

— А ты, что здесь? — удивился Крячиков. — Ах да. — Он оглянулся и перешел на шепот. — Мой тебе совет: кайся, со всеми соглашайся и проси.

Прошла Ланская. Взявшись за ручку двери, обернулась:

— Мне кажется, тебе не следует уходить из театра… и Дима говорит, что… ты сможешь со временем… Пойми, не в тебе тут дело… просто, ты еще слишком молод…

— Ты хочешь сказать — для его жены?

— Диме ты понравился… места, он говорит, у тебя были настоящие. А он скуп на похвалу…

— Зачем же меня надо было втравливать в это, если с самого начала знали, что я молодой. Не мог же я состариться за три дня, даже после таких репетиций.

Троицкий смотрел и ждал, что она вдруг скажет: «Прости, это я так, я тебя понимаю», но Инна, пожав плечами, скрылась за дверью.

Следом за ней прошли директор, главный, Михаил Михайлович, Бобылихин.

Наконец, приоткрыв дверь, Крячиков позвал и его.

В комнате было тесно. Все сидели вдоль стен полукругом. За столом Шагаев листал бумаги. Инна приготовилась писать протокол.

Троицкий остался стоять у двери.

Шагаев обвел усталым взглядом присутствующих.

— Все вы знаете, зачем мы сегодня собрались?

Крячиков и Фима энергично закивали головами.

— Я прочту сейчас имеющиеся у меня документы… для тех, кто не в курсе, и приступим к обсуждению. Так, заявление артиста Троицкого Сергея Викторовича, с просьбой уволить его из театра по собственному желанию, в связи с отсутствием творческой работы.

Артисты переглянулись.

— Наказать завтруппой, — выкрикнул с места Рустам, — чем он занимается, если у него артисты без дела ходят.

— А где он, кстати? — завертелся Фима.

— Тише, — остановил Шагаев, — Тушкин болен.

— Неужели снова ишиас? — закряхтел Рустам.

— На этот раз ишемия.

— Опять нанюхался, — сокрушенно вздохнул Фима. — Ну, место проклятое!

— Молока ему за вредность, — подначил кто-то.

— За вредность — ему еще и молока?

— Всё выяснили? — переждав шум, спросил Шагаев. — Кроме того, мы имеем докладные записки Михал Михалыча, где Троицкому предъявлено обвинение в срыве репетиций, публичное оскорбление худсовета во время показа руководству театра… так… (Шагаев перелистал бумаги.) Это еще не всё. В местком подана жалоба Михал Михалыча на «неоднократно проявлявшиеся у Троицкого факты непристойного поведения, нашедшие свое выражение в неуважительном ко мне отношении». Цитирую дословно. Хочу сразу напомнить, Троицкий прислан к нам по направлению министерства культуры, и должен по существующему положению отработать у нас три года.

— Можно вопрос к Троицкому? — поднял руку Рустам.

— Пожалуйста.

— Серега, может, ты погорячился? Забери заявление, и разойдемся по домам.

Троицкий угрюмо молчал.

— Кто хочет высказаться? — обратился к членам месткома Шагаев.

— Может быть, он нам расскажет, что заставило его написать заявление? — предложил дядя Петя.