Облдрама - [77]

— Нет. Я только хочу, чтобы ты поняла — всё в нас. Ни обстоятельства, ни кто-то другой тут ни при чем. Всё, чего мы хотим добиться, о чем мечтаем, чего ждем от жизни — всё в нас! Надо просто открыть это для себя когда-нибудь. Мы не доверяем себе, другим, ни в грош ставим наши чувства. Даже любовь нам кажется рабством или разгулом инстинктов…

— Я выбираю семью, и хочу отдать себя…

— Этому театру, Шагаеву, кому? Мелко, мелко для тебя. Ты зажала синицу в руке и готова упустить в небо журавля…

— А я тебя всюду ищу (в дальнем конце коридора стоял Шагаев). Хорошо устроились. Это сидячая забастовка? Тогда я к вам присоединяюсь.

— Нам штрейкбрехеры не нужны.

— Болтун ты (Инна поднялась с пола, отряхиваясь). Мы договорились, надеюсь, ты не наделаешь глупостей, очень тебя прошу, хотя бы ради меня.

Она присоединилась к Шагаеву, молча её дожидавшегося, и взяла его под руку.

Троицкий выпрямился, потирая затекшие ноги, и направился прямо в кабинет директора, где подал заявление об уходе. На лицах присутствующих было написано, что ничего другого от него и не ждали.

XXIX

Проходил день за днем, а в его жизни ничего не менялось. Репетиции, спектакли, гостиница. Уфимцев, Книга — его откровенно не замечали. Директор отсиживался в кабинете. Ланскую он сам избегал, к тому же она всюду появлялась в сопровождении Шагаева: склонившись друг к другу, они нежно ворковали, что доставляло ему невыносимую боль. Остальные либо ничего не знали, либо знать не хотели. Ни выговориться, ни спросить совета. Поэтому он так обрадовался, встретив на улице Руднева.

Было пасмурно. Под ногами хлюпало. У кафе Троицкий остановился.

— Зайдем, хоть кофе выпью.

Виталий глянул на часы и кивнул.

В это время, после девяти утра, кафе пустовало. Холостяки позавтракали, а детям еще рано было толпиться у прилавка за пирожными.

Троицкий взял стакан мутно-серого кофе с молоком, бутерброды с колбасой, длинными языками наструганной поверх горбушек.

— Как у тебя в театре? — поинтересовался Виталий, скучая с ним у столика. От кофе и бутербродов он отказался.

— Никак, — прожевывая жилистую колбасу, ответил Троицкий. — Я не знаю… или я такой человек и меня надо треснуть хорошенько по башке, или что-то тут не так…

— Мне, кажется, ты говорил, что получил роль?

— Получил.

— Ну и как успехи?

— А как видишь. Да что об этом говорить, турнули меня ко всем чертям. Ну, невосприимчивый я к этой режиссуре, не могу врать «бодро-весело» и по кругу. Два месяца прошло — вспомнили, что роль давали. Готовься, мол, будешь скоро играть, и опять забыли. Теперь актер лежит в больнице, на носу спектакль — снова обо мне вспомнили… Иду к героине — жене главного — прошу её прорепетировать со мной наши сцены, соглашается. Прихожу в театр — жду. Полчаса — нет, час — нет… А я знаю — она в театре. Не перехватил бы её, ушла бы и не вспомнила. Спрашиваю: «Реквизит вам нужен? Посмотрите, я всё взял?» Она даже не взглянула. Началирепетировать, она тут же стала меня поправлять: «Здесь помолчите — у меня игра, а тут говорите быстрее, а это вообще вымарайте — мне ваш текст мешает». Всё, что я предлагал, она отвергла: «Этого не надо». «Я так не привыкла». «Делайте, как до вас делали». Поверь, у меня было что-то в этой роли своё, но она мне не уступила ни в чем. Пока я пытался её уговорить, нас со сцены попросили. Представь, мне вечером показывать худсовету, а завтра играть… После спектакля смотрели директор, главный… Не доиграл — сорвался. Оказалось, пока я потел на сцене, за спиной у меня сговаривались с этим актером, Горским, упрашивали сыграть спектакль — сговорились! Знаешь, не смогу тебе объяснить, как я это почувствовал, вот весело стало в зале, и когда я сорвался, они очень были довольны… Потом мне умные люди разъяснили, что показ мой запрограммировали для Управления культуры, чтобы отчитаться, мол, пытались сделать ввод, не получилось. Простите нашего пьяницу — играть некому. А меня использовали как подопытного кролика на публичном эксперименте, результат которого известен заранее…

Вышли на улицу.

— И все довольны, — недоумевал Виталий, — нет в театре недовольных?

— Недовольных много. Мол, мы тоже имеем свое мнение, впрочем, начальству его высказывать не спешат. Короче, числа двадцатого махну в Москву, в министерство. Сейчас иду в Управление культуры. Днем — местком. В общем, скоро стану юристом, а не артистом…

— Ну, пока ты артист, сделай контрамарку, моя очень просила. Так будешь на свадьбе?

— Не знаю, Виталий, честное слово, не знаю… не свадебное настроение.

— Не понял ты чего-то в жизни, Серый, или не хочешь понять. Клянусь, я бы в месяц прижился у вас, и пошли бы мои дела преотлично. Привет, не раскисай.

— Привет, постараюсь.

Начальник управления усадил в кресло, стал расспрашивать, где он учился, какие роли играл в институте, заговорил о делах в театре.

— Я слышал, не очень у вас пока получается, конфликтуете. Михал Михалыч у нас уважаемый режиссер, в газете о нем пишут, хвалят, мы его недавно грамотой наградили, а вы, я слышал, будто не соглашаетесь с ним на репетициях, спорите… нехорошо, поверьте мне, не с этого надо начинать.