Облдрама - [80]

— Пусть скажет, — согласился Шагаев. — Михал Михалыч…

— Молчу, я молчу, — тяжело задышал Книга.

— А я скажу, — Троицкий вышел вперед. — то, что я скажу, мое личное мнение… Хотя мне тут уже объяснили, что артисту его лучше не иметь, особенно молодому — дурной тон. За тебя думает начальство, и выходит: хамство это — позволять себе думать.

— Думай ты, думай, болтать не надо, — бросил с места реплику Рустам.

— Когда мыслям просторно, а словам тесно, — поддакнул ему Фима.

— Товарищи, — остановил их Шагаев, — давайте сдерживаться.

— Давайте, — согласились все.

— Мне говорят, — продолжал, горячась, Троицкий, — ты не видишь реальной жизни театра. Вижу! Нельзя в театре служить. Тебе говорят: плюнь, молчи — получишь квартиру; терпи, угождай — получишь роль… Это другой театр, не для меня…

— А для тебя театр — храм? — сострил Фима. Его смешок оборвался, никем не поддержанный.

— Почему храм, — удивился Троицкий, — тогда уж… мастерская или… может быть, лаборатория, где рискуют, ищут и не думают о выгоде. На репетицию идут с радостью, а не бредут, как на казнь. Где все заняты одним общим делом. Где никто не боится, что его оставят без ролей, уволят или просто оскорбят…

— Ну, сказанул, — развел руками Фима.

— Можно не перебивать? — попросил Шагаев.

— . Это не просто работа, это же, черт возьми, театр!

Троицкий боялся, что его перебьют, и поэтому говорил очень быстро, держа перед собой вытянутой правую руку, чтобы его не остановили. Высказавшись, он вдруг успокоился, как-то даже распрямился, щеки порозовели, глаза смотрели на всех открыто, даже весело — он опять вернулся к себе прежнему, каким приехал в этот город.

В комнате стояла напряженная тишина. Вытянутые, озадаченные лица. Тяжело дышал Михаил Михайлович. Что-то чертил, разложив бумагу на коленях, главный. Исподтишка наблюдал за всеми директор. Шагаев сидел задумчивый, подперев рукой голову.

— Так, — наконец заговорил Игнатий Львович, — ну, спасибо. Да… — посуровел он, — артист — это звание высокое, его надо заслужить. Я не говорю сейчас — заслуженный ты или народный артист… Вот они сидят — артисты. Михал Михалыч работал еще у Станиславского, и тот его очень ценил, он даже где-то упоминал его фамилию… а? Я не ошибаюсь? — И директор склонился к Михаилу Михайловичу, тот насупился и ничего не ответил.

— Петр Евстигнеевич, — продолжал директор, повернувшись к дяде Пете, — артист, фронтовик, в театре с первого дня, как вернулся с войны, отстраивал его, мерз на репетициях в нетопленом зале, ел что придется, иногда и голодал, а театр жил, радовал людей, был для них признаком наступления мирной жизни.

Он говорил проникновенно, тихим, грустным голосом, подражая Уфимцеву, и смотрел на дядю Петю, а тот, всё сильнее щурясь, пощипывал тощую бровь.

— Рустам, — представил Игнатий Львович следующего, — много лет отдавший театру, превосходный артист, все мы его любим, и знаем, что заслуживает он большего, но… это уже к делу не относится. И так далее. Я могу перечислять всех… да и Фима, преданный театру человек. Ланскую приглашали в Ярославль, но она не ушла из театра. Да и многие наши артисты… Все мы любим свой театр, свой «дом», как мы его называем. И твое, Троицкий, какое-то пренебрежение к нему, а значит, и к нам, настораживает. Правильно, Игорь Станиславович, или?.. (Главный безнадежно кивнул.) Пока ты говорил, — вдохновился директор, — я не сводил глаз с твоего заявления: «уволить в связи с отсутствием творческой дисциплины»… («Гы-гы-гы», — прокатилось по комнате. «Оговорка по Фрейду»)

— В заявлении сказано: «в связи с отсутствием творческой работы», — поправил директора Шагаев.

— Какой творческой работы? — не понял директор.

— Вот он и пишет: «в связи с её отсутствием», — объяснил дядя Петя.

— Ты что, — удивился директор, — мало у нас занят? Да почитай, каждый вечер. Да, не всё у тебя роли, много массовок…

— Все, — уточнил Троицкий.

— …но это тоже работа, творческая работа, а что не так? — снова скакнул он глазами главному на грудь под его крылышко. — Вот Игорь Станиславович тебя похвалил, и мы за тебя порадовались, пожали тебе руку, поддержали… Массовка… а что? Раньше и «народные» считали для себя массовку более ответственной, чем роль. Там может вывезти артиста выигрышный текст, а тут выдай на-гора весь свой талант, с полной, так сказать, отдачей, и без единого слова, чтобы зритель поверил тебе, кто ты (оглянулся он на главного,проверяя, то ли говорит), откуда рóдом, какие твои убеждения…

— Вот чешет, — не сдержался Рустам.

— Тише, тише, — постучал по столу Шагаев.

— Вот, что значит массовка, — победоносно закончил директор, — и такую школу обязан пройти молодой артист…

— Если это так ответственно, почему в массовке одна молодежь или вообще случайные люди? — спросил Троицкий.

— Нерентабельно заслуженных артистов использовать в массовке, — пояснил Игнатий Львович, — роли играть будет некому.

— Отдайте их молодежи.

— Мóлодежь, тихо! — прикрикнул директор.

— Свидетелями одной его работы мы уже были недавно, — буркнул Книга.

Троицкий почувствовал, как его бросило в жар.

— Когда я слышу от актера красивые слова о театре, — подошел к столу Куртизаев, пристроившись рядом, и прокашлялся, — я им не верю. Я тебе не верю. Артисты в белых халатах? Театр — это не клиника и не химическая лаборатория, это зрелище. Наше дело яркое, веселое, увлекательное. Если меня спросят, как с тобой поступить, я бы тебя уволил, не задумываясь.