Облдрама - [51]

— Плевать я хотел на мороз. Я привык, и мне тепло.

— Ну-ка, надень, — схватила она его за руку, пытаясь натянуть безрукавку поверх плаща.

— Ты с ума сошла, так раньше дворники ходили.

Они молча продолжали бороться. Её глаза фосфоресцировали при свете луны. Он стал поддаваться ей, умышленно, чтобы приблизиться и коснуться её лица. «Я тебя поцелую», — сорвалось у него, и он, действительно, прижавшись к ней, поймал её губы.

Оба застыли, и впервые, не скрываясь, всматривались друг в друга. «Ты кто?» — спрашивал он, и тот же вопрос читался в её глазах. «Я твой», — отвечал его взгляд, «и я твоя», — говорилось в ответ. «Ты готова?» — исходило от него, «готов ли ты?» — завис её мучительный вопрос, быть может, к самой себе.

— Ты наденешь безрукавку?

Он беспрекословно снял плащ и надел её.

— Я тебя поцелую.

И она безропотно подставила ему губы.

Автобус, чмыхнув, обдал группку замерзших артистов выхлопными газами и остановился. Полезли в него молчком. Тушкин поднял кулак и погрозил шоферу.

Просёлки, ухабины. Артистов бросало в автобусе, как всадников на родео. Тушкин клялся вывести шофёра на чистую воду, а тот, зевая, молча петлял проселочными дорогами, и, в конце концов, съехал на обочину. Куда их занесло — никто не знал.

— Что будем делать? — забеспокоился Михаил Михайлович.

— Мне все равно, — лениво заявил шофер, — заночуем в поле, а завтра, когда развиднеется, поищем дорогу.

Но это предложение никому не понравилось. Артисты, вскочив со своих мест, вглядывались во враждебную темень, вспоминая деревни, попадавшиеся по пути, развилку, где шоферу следовало бы свернуть, откуда слышался, как они уверяли, гул шоссе.

— А вон что-то чернеет, — показал рукой Михал Михалыч.

— Поехали, — крикнул завтруппой.

Автобус завелся, и двинулся к черной маячившей впереди фигуре.

— Простите, — обратился к ней Тушкин, приоткрыв дверцу, — вы не подскажете, как нам проехать…

В окно глянула, выхваченная светом из тьмы, лошадиная морда.

— Тьфу, черт, — шарахнулся завтруппой.

Подъехали к театру глухой ночью. Тушкин упрашивал шофера развезти людей по домам, но тот наотрез отказался, мол, мотор у него глохнет, никуда он не поедет.

Ветер переменился, задул в лицо. Пока Троицкий с Инной добрались до дома Ланской, оба дрожали от холода. Постояли молча. Инна протянула руку, он сжал её и долго не отпускал.

— Так и будем стоять? — Она покорно ждала, грустно глядя на него. — Хочешь меня заморозить?

Он покачал головой.

— Ну, иди, иди, — отпустил её, наконец.

— А мою руку — отдай…

Троицкий разжал пальцы.

Еще по дороге к её дому ноги у него задубели и теперь студено жглись при каждом шаге. Инна, запыхавшись, догнала его уже на перекрестка.

— Не возражай, слышишь. Сейчас, ты поднимешься ко мне. Тебе надо согреться. Идти до гостиницы еще целых полчаса.

Они тихонько пробрались коридором к ней в комнату.

— Знаешь, что мы сделаем, — предложила она, — я зажгу в ванной колонку, и ты примешь горячий душ.

Троицкий хотел запротестовать, но как-то так вышло, что он промолчал и вынужден был подчиниться. Вскоре загудела в ванной колонка, зашумела вода.

— Иди, — скомандовала шёпотом Инна, приоткрыв дверь и пропуская его. — Там полотенце, мыло, всё лежит на стуле.

Троицкий закрылся на крючок, разделся и встал под душ. Вокруг шумела вода, гудела сонным огнём газовая колонка, тускло поблёскивали нечищеные краны.

Пока он мылся, Инна вскипятила чайник, сделала бутерброды.

— Вот тебе ещё полотенце, — протянула она вчетверо сложенный мягкий рулон, когда он вернулся в комнату, — высуши хорошо голову и садись пить чай. А я пошла мыться.

Он оглянулся, ища свой свитер.

— Ты останешься здесь, — предупредила Инна, — ляжешь со мной.

Она ушла в ванную. А у него внутри — вокруг сердца — было горячо и точно так же дремотно гудело, как только что в газовой колонке. «Мне уже никуда не деться, никуда», — слышалось ему в жарком сонном гудении, и эта неизбежность, обещавшая ему фантастическую ночь, которой он желал, как ребенок заветной игрушки, надвигалась с каждой минутой, вводя его в полуобморочное состояние.

Инна долго мылась. Потом долго не выходила из ванны, выключив воду и погасив колонку. Вошла, изменившись до неузнаваемости: румяной, пышущей жаром, томной, счастливой, с небрежно мелькавшей между полами халата голой грудью, совсем домашней, своей. Она запахнула халат, туго затянув пояс, и долго расчесывалась у зеркала, разглядывая себя. Она, словно забыла о нем.

— А ты, почему не ложишься? — спросила она, наткнувшись на него в зеркале.

Он заерзал на стуле, но ложиться не стал.

— И чай не пил, что ты как маленький, — совсем по-матерински упрекнула она.

Инна разлила чай и стала пить, осторожно, маленькими глоточками, улыбаясь ему. Она вся была такой теплой, уютной, маленькой, что у него замерло сердце от нежности к ней. Особенно, когда она заставила его сесть на кровать и, накрыв ему голову полотенцем, мягкими движениями сушила волосы. Её колени толкались, проложив себе дорогу у него между ног, и он был вынужден вдыхать её тепло, исходившее из глубокого мыска, образовавшегося между полами халата, где терлись боками две сонных обмякших груди.