Облдрама - [52]

— Ну, всё, давай спать, — предложила Инна, накрыв чашки белой салфеткой. — Ты как любишь, у стенки или с краю. Ложись у стенки.

Он послушно залез под одеяло. Инна, дотянувшись рукой до торшера, погасила свет и сняла халат. Некоторое время они лежали неподвижно, глядя в потолок. Оконная штора, подсвеченная с улицы фонарем, бесшумно раскинула причудливую сеть. Слышно было как журчала по трубам вода и от соседей из-за стены доносился чей-то храп.

— Ты не жалеешь, что остался у меня?

— Нет, — сдавленным голосом ответил он.

Инна потянулась к нему и поцеловала в щеку.

— Ну, давай спать.

Сколько он так пролежал неподвижно, он не помнил. Наверное, долго, потому что почувствовал, как и его начинает одолевать сон. Голова незаметно сползла с подушки. Инна сонно дышала ему в затылок.

— Что это ты холодный, как лед, — сонно спросила она, — ты хорошо укрыт?

Инна приподнялась на локте, подтянула за край одеяло, на какой-то миг их тела соприкоснулись. Троицкий сел, не в силах больше сопротивляться, и обнял её. Инна приникла к нему, затаившись, рукой удерживая от поцелуев его губы. Гроза сгущалась, искрило, и это, именно — это, и доставляло ей удовольствие, подталкивая рисковать, идти ему навстречу. Это должно случиться — так они чувствовали оба. Ничем они не показали это друг другу, но втайне, молча, неотступно к этому шли. Есть всегда два пути — и всякий раз они выбирали тот, который вел их к близости. Свет, падавший из окна, тускло освещал их лица, золотил в полутьме глаза, в упор смотревшие друг на друга.

— Волчонок… что же мне с тобой делать?

Секунду они молчали, не дыша, и эта глухая секунда, была оглушительней будильника в изголовье. Он вдруг почувствовал, что она в панике, в смятении, что она дрожит, будто вымерзла до костей, и понял: надо, если делать, делать это сразу… скорее, скорее!

— Прошу, не трогай. Ты меня мучаешь… Что же это такое, господи.

Она упорно пыталась освободиться от него, а он, почувствовав её слабость, и не думал разжимать руки. Он искал её губы. Инна отвернула голову и жестким шёпотом попросила: «не надо».

— Я больше не могу, — бормотал он, — я хочу тебя.

— Ты решил меня изнасиловать?

Лицо Инны медленно приплыло из полутемной сцены — лицо брошенной женщины. На нем не было ни кровинки.

— Ну, бери, не стесняйся.

Инна плакала, безвольно раскинувшись на постели и глядя на него жалкими, несчастными глазами. Она устала, и вся как-то обмякла.

Троицкий вылез из-под одеяла и стал одеваться.

— Ты уходишь? — огорченно спросила она. — Ты на меня обиделся?

Лязгая об асфальт, прополз грузовик. Шторы вздрогнули и, словно веером, покрыли комнату: женская фигурка, беззащитно прижавшаяся к стене, проплыла по комнате искаженным силуэтом, путаясь в темной сетчатой тени, угасла.

— Куда ты пойдешь ночью?

— В гостиницу.

— Да ты посмотри, что делается за окном?

Он обернулся.

— Снег, — равнодушно ответил он.

— Вымокнешь весь.

— Не страшно.

— Ты из-за этого не хочешь остаться?

Он не ответил.

— Ну, как знаешь. Не пожалей об этом, торопыга.

Троицкий приоткрыл дверь и вышел.

Густо сыпал снег, зарождаясь где-то у бледных фонарей и обрушиваясь на город белой пляшущей мутью. Словно одержимый гнал себя Троицкий — куда, сам не знал — петляя глухими переулками, пересекая тонувшие в снежной мгле площади, сворачивая на перекрестках, желто мигавших светофорами, — вымокший, злой, напряженно вглядываясь в белоснежную тьму. Сердце бешено колотилось. Он весь горел. Желание её — именно, Инны — нестерпимо сжигало изнутри. Ему нечем было дышать. Всё тело пылало, одежда стягивала, душила, медленно убивала. Он сбросил ботинки и шёл босой, но облегчение не наступило. Ему хотелось немедленно освободиться от одежды, это стало навязчивым состоянием. Он не мог больше ни о чем другом думать. Уйти бы куда подальше, и там остаться один на один с ночью, снегом и собственной болью. Он был как взведенный курок, изнемогающий от желания выстрелить. Он свернул с освещённой улицы в какой-то переулок, долго мотался там из двора во двор, пока, наконец, не нашел заброшенный участок, среди нежилых построек. Здесь он судорожно сорвал с себя одежду и совсем голый с наслаждением (со стоном) рухнул в сугроб. Снег обжигал, на глазах выступили слёзы счастья. Он бился в сугробе, уже не соображая, где он и что с ним. Наслаждение, испытываемое им, доводило его до исступления. «Инна!» — жгло сознание, клеймом горело на лбу, ледяными крючьями вонзалось в него и рвало его тело. Вероятно, с ним был обморок, потому что, придя в себя, он на какой-то миг всё забыл и ощущал только покой, разлитый по всему телу, и снег, сыплющийся с неба. Потом всё вспомнил: «Значит, она ещё любит его». Щемящий холодок подкрался, коснулся души мерзким ледяным ознобом. «Но ведь он такой старый, — вспомнил Троицкий морщинистые, бесцветные губы насмешливо растянутые в сдержанной улыбке. «Как можно с ним целоваться? Целуется, как печати ставит», — представил он рыжего. Откуда-то несло будоражащим запахом мерзлых простыней. Налетевший порывистый ветер трепанул их, и они поднялись кверху и встали там белыми призраками.

Утром сосед вызвал «скорую помощь». Три недели Троицкий провалялся в больнице с крупозным воспалением лёгких.