Облдрама - [50]

Троицкий смотрел на её замкнутое, сосредоточенное лицо, и думал: какая она все-таки у меня беспомощная, хоть и старше. «Давай я обниму тебя, положишь мне на плечо голову и еще поспишь». — «Нет, нет, спасибо. Может, ты хочешь подремать?» — шепнула она, пахнув на него духами. Он вдохнул их в себя, и тут же сквозь шум мотора и невнятные голоса донесся до него её пьяненький голос: «помоги мне», когда он, раздевая, укладывал её на диван, стягивал с неё чулки, пахнувшие её духами. Пальцы ещё помнили их ажурную шелковистую паутинку, а губы — тепло её атласной кожи. С той ночи, каждое прикосновения к ней, возбуждали его чудовищно.

— Тему, понимаете, тему, — обернувшись к Шагаеву, раздраженно повторял Михаил Михайлович.

— Какую тему? — допытывался тот, привлекая к разговору остальных.

Всю дорогу Инна ни разу не взглянула на «рыжего». Они, вроде, не замечали друг друга. И Троицкий стал думать, что все эти россказни про их отношения — просто злая выдумка.

— Нашу, кровную: «Тренинг и муштрá», — объяснял Михаил Михайлович.

Автобус ревел, поднимаясь в гору, и часть разговора пропала в надсадном вое мотора.

— Я хорошо про это знаю, мы с ним вместе учились, — горячился Книга. — Товстоногов поставил «Оптимистическую трагедию», используя идеи Таирова, и никто ничего не сказал.

— А почему вы знали и молчали? — уцепился за это Шагаев.

— О чем вы? — настороженно впился в него взглядом Михаил Михайлович.

— Ну, знали и молчали? — повторил свой вопрос Шагаев.

— Да вы что? О чем вы? — занервничал Книга.

— Нет, вы ответьте людям, почему вы знали и молчали? — с серьезным видом допытывался Шагаев.

Троицкий хмыкнул. Он хотел было привлечь к рыжему внимание Инны, но удержался. Как же тот был ему ненавистен, и как он ему нравился!

— Вы думаете, — вспылил вдруг Михаил Михайлович, — я не восхищаюсь Товстоноговым?

Все заулыбались, даже Инна, отвлекшись от своих мыслей, взглянула на Книгу.

Троицкий осторожно высвободил ноги, больно упиравшиеся коленями в переднее сиденье, и чуть развернулся к проходу.

— Тебе неудобно? — забеспокоилась Инна.

И пока они выясняли это, Шагаев оставил Михаила Михайловича в покое и уже беседовал с женой главного. Чем дальше удалялся автобус от города, тем всё непринуждённее веселился рыжий: балагурил, острил, потешал своими едкими замечаниями весь автобус. Несколько раз его взгляд останавливался на Инне, и Троицкий замечал, как гасли при этом её глаза

— Знаете, что я вам скажу, Оля, — громко убеждал жену главного Шагаев, — мы, люди, тоже народ парадоксальный. Когда у нас всё благополучно, нам это кажется странным, даже опасным: что-то сейчас будет, думаем мы, и начинаем в себе копаться, изводить себя подозрениями, сомнениями, страхами в предчувствии несчастья… Когда же нам, наконец, становится действительно плохо, мы снова казним себя за то, что не умели ценить хорошее — и опять страдаем… Нам мешают, Оля, жить иллюзии, в которые мы уже не верим, но расстаться с которыми тоже не можем.

Автобус въехал в село. Все оживились, разминая затекшие ноги, разгибая поясницы, разбудили Юрия Александровича. Он сидел, покачиваясь из стороны в сторону, и утробно стонал.

К девяти часам, подоив коров, собрались зрители, и начался спектакль. Юрий Александрович двигался по сцене довольно уверенно, правда, при этом путал текст и промахивал целые фразы. Зрители сидели тихо, не кашляли, не смеялись, молча лузгали семечки.

Вдруг посреди спектакля зазвенело разбитое стекло, на сцену упал камень величиной с кулак. Инна вскрикнула, артисты замерли, попятились в кулисы. С задних рядов сорвались с мест молодые ребята и бросились из клуба на улицу.

— Деревенские активисты, — прокомментировал случившееся Шагаев.

Но всем было не до смеха. Послышался топот, крики… Троицкий рванул на себя дверь, через которую вносили декорацию, и оказался в кромешной тьме. Он побежал на крики. В нескольких шагах от клуба ребята настигли парня, который рвался из рук и кусался. Троицкий схватил его за грудки и стал трясти. В горячке он даже ударил его по лицу. «Гад, гад!» — кричал он, шалея от мысли,что камень мог задеть Инну. В конце концов, парня отпустили. Троицкий вернулся на сцену, возбужденный, запыхавшийся, с грязными ботинками и с готовностью броситься за Инну в любую драку.

— Это что у тебя? — взяла она его за руку. — Кровь?

— Не моя, — буркнул он.

Директор клуба успокоил артистов. Дырку в окне заткнули тряпками, и снова открылся занавес. Но актрисы до конца спектакля не могли прийти в себя и, вопреки мизансценам, жались поближе к стене и выходу.

На этом беды не кончились. После спектакля на месте не оказалось автобуса. Ждали его у опустевшего клуба, на самом ветру. Завтруппой, ежась от холода, поглядывал на часы и приговаривал: «Ну, я ему, сукину сыну, дам! Пусть только приедет».

— Пусть приедет, — молили артисты.

Особенно холодно было Троицкому в плаще и легких полуботинках.

Инна огляделась, и, обронив, «можно тебя на два слова», завернула за угол клуба.

— Быстро надень, — протянула она безрукавку.

— Ты, кажется, хочешь меня выставить посмешищем?

— Дурачок, я хочу, чтобы завтра мы с тобой, как всегда, сидели у меня за завтраком, а не страдали оба в больничной палате, когда ты схватишь воспаление легких.