Облдрама - [47]

Он так и не уснул в эти полчаса, дожидаясь звонка будильника. И когда тот зазвонил, с облегчением вскочил на ноги. Инна потянулась, разбуженная звонком, и улыбнулась. Она выглядела совсем отдохнувшей.

— Боже мой, — провела она рукой по щеке Троицкого, когда тот сел рядом, — тебе нужно побриться. Нельзя идти на спектакль с такой щетиной.

Он потрогал кожу на подбородке, она действительно кололась.

— А, пустяк, — и он посмотрел на часы, — я уже не успеваю зайти в гостиницу.

— А тебе не надо никуда идти. Там, на книжной полке, есть бритва.

Троицкий, бреясь, чувствовал на себе взгляд Инны, слышал под ухом ровное жужжание, и невольно любовался её маленькими голыми ступнями, с аккуратными ровными пальчиками и розовыми ногтями.

— Тебе удобно?

Троицкий поправил подушку, прикрыл ей ноги пледом, и опять взялся за бритву. Он вдруг испытал внезапное наслаждение, бреясь в её присутствии, чувствуя на себе её нежный пристальный взгляд, и заметно вырастал в собственных глазах. Он даже был способен сейчас наклониться к ней и запросто поцеловать.

— Ну вот, теперь другое дело, — с удовлетворением сказала Инна, чмокнув его в щеку.

После премьеры, когда они, будучи навеселе, целовались в её комнате, он ни разу больше не позволил себе ничего такого. Сначала он не понимал, что его удерживало. Инна часто обращалась с ним достаточно вольно, как если бы он был её мужчиной. Но едва только она чувствовала опасность, тут же переходила на ироничный дружеский тон, переводя в шутку все его попытки её обнять. Он чувствовал её игру, и понимал — не время, надо подождать.

Пока он укладывал бритву в футляр, Инна одевалась за створкой шкафа и причесывалась. Дожидаясь её, Троицкий вынул первую попавшуюся на полке книгу: «Ночь нежна». На титульном листе прочитал дарственную надпись: «Ежику от Рыжика». Ему сразу стало понятно, откуда у неё бритва. Странно, что на кожаном футляре, она не выгравировала: «Рыжику от Ежика».

— Ну, я готова, — громко сказала Инна.

Она издали оглядела себя в зеркало.

— Ты что на меня смотришь? Эй, юноша, с вами всё в порядке? Не пугай меня. Ты еще не оделся? Сережа, ты забыл безрукавку.

— Не надену её.

— Почему? На улице мороз. В автобусе дует из всех щелей, простудишься.

— Не надену, я сказал.

— Я прошу, Сереженька, для меня.

— Нет.

— Ну, что ты упрямишься. В ней очень тепло. Чем она тебе не нравится?

— Очень известна в театре.

Инна поймала его оскорблённый взгляд, и расстроилась.

— Боже, это кто ж такой нашелся? Да если на все реагировать… Ты меня слышишь? Вот и плюнь. Тебе что наговорили? Кто? Ладно, ты можешь со мной вообще не разговаривать. Можешь даже меня презирать, можешь не приходить и не здороваться со мной, но безрукавку надень, прошу тебя. Неужели ты хочешь воспаление легких получить? Да тем, что ты её не наденешь, именно этим ты и доставишь им удовольствие.

Последние слова Инны заставили Троицкого задуматься

— Надевай, и нечего тут разговаривать.

— Нет, — он упрямо стоял на своем.

— Как знаешь! А только я прихвачу её с собой.

В коридоре их поймала старушка в беленьком платочке в горошек, она, по-видимому, никогда его не снимала.

— Инночка, — зашепелявила старушка, — деточка, сделай милость, своди моих ребят в театр. У вас новую постановку дают.

— Хорошо, Анастасия Васильевна, вы мне только напомните. Сегодня мы уезжаем на выездной…

— А как скажешь, милая, в другой раз, так в другой, а то они всё просятся… а я и говорю, вот Инночку увижу или Дмитрия Олеговича, и попрошу…

— Хорошо, Анастасия Васильевна, только напомните.

— Что-то давненько Дмитрия Олеговича не было, не заболел он?

— Нет-нет, здоров. Я пошла, Анастасия Васильевна, тороплюсь…

— Привет ему передавайте. Скажите, течёт опять крантик, зашел бы и его заодно починил…

— Хорошо, я передам.

XVII

— Ну, вот и Троицкий с Ланской пришли, — объявил Арик Аборигенович.

Помощник режиссера пометил в блокноте, оглядев артистов, собравшихся в проходной.

— Нет только Юрия Александровича, — уточнил он.

Принялись ждать Юрия Александровича.

— Ну и вьюжит, — поёжился Крячиков, глядя на запорошенных снегом Инну и Троицкого.

Крячиков округлился, раздобрел. В управлении его хвалили, директор обещал квартиру. Он попадал, как говорится, в струю, и менялся на глазах. Уже шутил, пытался рассказывать анекдоты, острил по поводу и без повода, и становился добродушным малым, «своим в доску».

— Дима, — вернулся он к прерванному разговору, — спектакль выездной, дорога неблизкая, такого другого случая не будет.

— Дима, надо отметить, — не отставал и Рустам.

— Давайте, я сбегаю, — предложил свои услуги Фима.

— Инна, ну ты подумай, — возмущался Рустам, — прибавили зарплату, дали ему высшую категорию, а он не хочет…

Шагаев сидел в пальто с поднятым воротником, с шапкой на коленях, вытянув в ниточку бескровные губы, время от времени на скулах вздувались желваки.

— Приказ есть, высшую дали — шумел Рустам, — выставляйся… а там, хоть откажись. Я правильно говорю? Инна, скажи ему…

— Товарищи, почему сидим? — удивился, проходя мимо, директор. — Автобус пришел?

— Автобус пришел, — подтвердил завтруппой, — Юрия Александровича нет.

— Как это нет? — еще больше удивился директор. — Звонили домой?