Обезьяны - [97]

— «Уч-уч» Зак! Ты смеешься, не может быть, вот мерзавец! «Врраааа» да как он смеет, после всего, что ты для него сделал!

Шерсть у Шарлотты встала дыбом, приподняв ночную рубашку; самка схватила именитого психиатра за передние лапы, заглянула ему прямо в зеленые глаза. Буснер тотчас принялся чистить тыльные стороны Шарлоттиных ладоней. Это была особая чистка, интимная, какой они занимались только друг с другом, — именитый психиатр, не касаясь самки пальцами, очень аккуратно расправлял шерстинки самки своими, более жесткими шерстинками. Она почти сразу успокоилась, заухала и зачмокала губами, кутаясь в одеяло.

— Шарлотта, — застучал по ее спине бывшая телезвезда, — твоя задница мне дороже всех сокровищ мира, твоя «хух-хух» седалищная мозоль — мое седьмое анальное небо…

— «Чапп-чапп» старичок мой, сладкий мой дурачок, что ты такое показываешь «чапп-чапп»…

— Я совершенно искренен, Шарлотта. И знаешь, если Прыгуну удастся меня свергнуть, то и черт с ним, будь, что будет. В конце концов, я стар, а у шимпанзе всегда так — молодые свергают стариков. Нет, меня только одно беспокоит: боюсь, как бы они с Уотли — я точно знаю, Уотли с ним заодно, — не выступили прежде, чем мне удастся хоть чего-нибудь достигнуть с Дайксом. Уверен, они спрыгнут с ветки очень скоро, вопрос лишь в том, когда именно.

Старшие шимпанзе погрузились в беззначие, продолжили чистку и чистились еще очень долго. В открытые окна с улицы доносились прощальные уханья шимпанзе, расползавшихся по домам из баров и ресторанов Хэмпстеда. Ночной воздух остыл, шум в доме затих, в конце концов Шарлотта засопела, и, когда ее храп присоединился к дружному хору спящих рядом подчиненных шимпанзе, Зак Буснер остался со своими мыслями один на один.

Как и Саймон, находившийся в комнате для старших подростков. Буснер был прав, атмосфера подростковой гнездальни куда больше причетверенькалась ему по душе, чем официоз затянутой ситцем комнаты для гостей. Но в то же время двухэтажные, уменьшенные в масштабе гнезда из сосны, яркие, с картинками, покрывала, плакаты с футболистами и поп-звездами, сборные модели самолетов, свисающие с потолка на ниточках, пигмейские книжные шкафы, из которых на пол текут реки книжек с комиксами, — все это остро напоминало Браун-Хаус, его собственных малышей, людей, человечество. Воспоминания адским хором голосили в его голове.

«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Па-апка!» Нет реакции. «Папка-папка-папка!» — «Ну что у вас там, что?» — «Папка, ты пук-пук».

Всеобщее хихиканье. Три беловолосые головки стукаются друг о друга, словно орехи, маленькие пальчики, как беличьи коготки, впиваются ему в бедра.

«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Паапка!» — «Ну что у вас там, что?» — «Папа, Магнус — небо, а я — земля. А ведь небо более большое, чем земля, правда ведь?» — «Небо не более большое, а больше, просто больше».

Он думал, что его любовь к ним была более большой, чем мир, но, возможно, крупно ошибался. Он думал, что его крепкая физическая связь с малышами свяжет его и с миром, но выползло по-другому. Как же так? Лежа в гнезде, в Хэмпстеде, в мире, где всем правит физическое и телесное, Саймон разглядывал темную стену гнездальни, разглядывал прикрепленный к ней плакат, на котором что-то беззвучно орал в микрофон шимпанзе с выдающимися надбровными дугами. Под мордой чудища значилось: «Лайам Галлахер, «Оазис».[105] Да уж, хорошенький оазис, нечего показать, не оазис, а мираж один. Мираж, которому самое время рассеяться.

Он помнил каждую ссадину, каждую царапину, каждое падение, каждую сбитую коленку. Помнил, как час от часу грыжа в несчастном маленьком паху Магнуса делалась все больше, как они с Джин не находили себе места от беспокойства, когда Энтони Бом уверенными пальцами ощупывал ее, уже размером с гусиное яйцо.

Помнил, как Генри попал в больницу, в детское отделение «Чаринг-Кросс». Помнил, как его мордочку накрыла пластмассовая маска аппарата искусственного дыхания. Помнил ужасные звуки, с которыми машина загоняла воздух в его грозящие отказать легкие, вдыхала в его больное тело жизнь. А в соседнем боксе, завешенном пластиковыми шторками, молодой врач изящными лапами показывал непонимающим родителям-сомалийцам, что их несчастной малышке придется удалить часть толстого кишечника. Что отныне у их сладкой дочки будет не жизнь, а в буквальном смысле лужа дерьма.

Помнил, как Саймон-младший, их второй детеныш, чувствительная натура, вернулся из школы в слезах, с красным вздернутым носом, разбитым каким-то хулиганом, который решил подраться с ним, показать, кто сильнее. И как он отправился в школу, в кабинет к этой жеманной директрисе, с Саймоном на руках, и, пока тело маленького самца дрожало у него на груди, разнес в пух и прах директрису, школу и сам более большой мир, который посмел поднять лапу на его потомство.

Саймон заворочался в тесном гнезде, повернулся на бок, уставился на стену, плотнее закутался в одеяло. Хлопковая ткань неприятно потерла волосатое плечо. Он засунул голову под мышку и приказал себе заснуть. Спать означало видеть сны, видеть мир, где к тебе не прикасаются ежесекундно без всякого повода, где царствуют надоевшие до чертиков потные промежности, где к тебе уютно жмутся твои детеныши. Саймон приказал диазепаму, который вколол ему Буснер, подействовать, унести его прочь от этой чудовищной действительности. Он хотел зарыться в самую глубину гнезда, утонуть в знакомых хлопковых водах. Дернул за одеяло, нырнул под него с головой, накрылся тканью, на которой плясали маленькие человечки.