Обезьяны - [20]
Трусы разом отлипли от задницы, одежда, укутавшая клейкую плоть, высохла, словно в рукава и штанины подул холодный, сухой ветер. Щетина на шее улеглась, превратилась в мягкую шерсть, слюна во рту из кислой стала сладкой, туман перед глазами рассеялся. Сара ладонью, не отпускавшей затылок Саймона, почувствовала его замешательство, смущение от того, как страстно они целовались, и все равно не отпускала, бросала ему вызов — посмеет ли он как-то оттолкнуть ее. Он, разумеется, посмел.
— Здравствуй, милая, — сказал он ей, а затем обратился к Джулиусу. — Дружище, как я рад тебя видеть.
Мужчины пожали друг другу руки. Неподражаемый коктейльмейстер, бармен из барменов, возвышался за стойкой. Белый фартук, белая сорочка, черная бабочка, завязанная с легкой небрежностью, как у настоящего денди. Отраженная зеркалами спина выглядела так же безупречно. Ряды бутылок дружным хором провозглашали, что готовы излечить Саймона от любого недуга на свете, а Джулиус, словно заправский аптекарь, уже готовил склянки, чтобы смешать нужное снадобье.
— Да будет мне позволено, сэр, — торжественным, низким тоном пропел он, — утолить вашу благородную жажду.
Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в «Силинке». Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:
— О, разумеется. Мне большой «Гленморанги», а потом — «Сэмюэл Адамс».[46] А тебе, мартышка моя? Как обычно? — Шляпка кивнула.
Рядом с Сарой появился Тони Фиджис, подмигнув художнику и со значением высморкавшись в бумажное полотенце.
— Саймон… — подчеркнуто медленно произнес он, и мужчины, немного стесняясь, обнялись, стоя боком друг к другу; шрам Тони изогнулся. Перед Сарой на стойке возникли заказанное виски и коктейль. Художник спросил Тони, не хочет ли и он чего-нибудь, задал аналогичный вопрос Брейтуэйтам и Табите, которые вслед за Тони подкрались к Саймону со своим насморком той же этиологии. Сопливые дети терпеливо ждали выпивку — ведь они были хорошие взрослые.
— Саймон, — растягивая слоги, повторил Тони, — как выставка?
— Открыли ее, — щелкнул в ответ пальцами Саймон, — не сказал бы, что распахнули, но открыли точно.
Один из братьев сунул ему в ладонь бумажный конвертик, их бедра соприкоснулись, руки потерлись друг о друга. Теперь у Саймона были при себе наркотики, и все его действия стали отныне противозаконными. Он вопросительно поглядел на Сару, и молодые люди не мешкая покинули компанию, пересекли бар, вышли вон и направились вниз по лестнице в зал, стилизованный под паромную автомобильную палубу.
Спустившись, Саймон подошел к стене, где, будь это не клуб, а настоящий паром и настоящая автомобильная палуба, располагался бы иллюминатор, и развернул конвертик под лампой, освещавшей висевшую на стене политическую карикатуру — топоры с надписями «урезанные пособия» и прочим в том же духе. Кокаин был желтый, комковатый. Выглядит великолепно. Саймон бросил на Сару еще один вопросительный взгляд, черная шляпка-ток снова кивнула. Художник принялся измельчать порошок кредитной карточкой, положив конвертик на корпус телевизора, стилизованного под корабельный рундук; соорудив линию, Саймон махнул кредиткой в сторону Сары:
— Как прошел день?
— Гммм…
— Точнее?
— Дрянь. Скучища к тому же.
— Хочешь, поговорим про это?
— Не-а.
Саймон вернулся к кокаину, с хирургической точностью изобразил вторую линию, чувствуя, как крушит молекулы.
Сара свернула трубочку из купюры и наклонилась вдохнуть дорожку; в этот миг Саймон изгнал из глаз перспективу. Лицо Сары превратилось в нечто бесформенное, охряного цвета, с областью розового, приходившейся на внутреннюю поверхность ноздри. Нечто бесформенное превратилось в нечто вытянутое, а затем повернулось к нему и снова стало лицом.
— Саймон? — Сара протянула ему свернутую купюру.
— А? А-а.
Кокаин обжег нос и одновременно обезболил его. Лучшее из лекарств. Как грязная тряпка, какой мальчишки-оборванцы протирают на светофорах лобовые стекла машин, наркотик прополз по его лобным долям, одновременно очищая и затуманивая сознание. И тут он ощутил, как вытягивается в струну, даже в две струны, мистическая энергия Кундалини пробежала по его телу сверху вниз и обратно, Наверное, у меня два позвоночника, мелькнуло у Саймона в голове, пока он оттеснял свою малышку-любовницу к стене между креслами. Склеив рты, молодые люди забились в угол.
Над ними, в баре, Тони Фиджис пытал одного журналиста.
— По-моему, это неврологическое заболевание, — говорил Тони собеседнику, который вел в своей газете колонку про другие колонки в других газетах. — Патологическая страсть говорить, писать и делать поверхностнейшие из поверхностных вещей; этакая неглубоколалия…
— Пример, пожалуйста, — ответил журналист. Он был жирный, с ванильного цвета локонами на конусообразной голове, но, несмотря на это — а может, именно поэтому, — и не думал тушеваться перед каким-то пидором.
