О пьянстве - [29]

остренький нос, рот-цветочек, одета в розовое платье,

носит белые туфли на высоком каблуке.

она принялась задавать ему различные вопросы о

лошадях поглядывая на него бледно-голубыми

глазами… так, словно он бог.

он предложил бар и они выпили, затем

посмотрели следующий забег вместе.

он урвал двадцать на победителя с шансами шесть к одному, и она

торжествующе заскакала на месте.

потом перестала прыгать и прошептала ему на ухо:

«ты волшебство, я хочу тебя отъебать!»

он ухмыльнулся и сказал: «неплохо бы, но когда?

Мари… моя жена… пасет меня до

минуты».

она рассмеялась: «поедем в мотель, дурашка!»

и вот они получили выигрыш по билету, вышли на стоянку,

сели к ней в машину… «я отвезу тебя назад когда

закончим», – улыбнулась она.

мотель они нашли милях в полутора к

западу, она запарковалась, они вышли, вошли, вписались в

комнату 302.

заезжали за бутылкой «Джека Дэниэлса»

по пути, и он вытащил стаканы из

целлофана пока она раздевалась, налил два.

у нее было великолепное тело, и она сидела на краю

кровати попивая «Джек Дэниэлс» а он

раздевался, ощущая себя неловким и жирным, и старым,

но еще и везучим: его лучший день на

скачках.

он тоже сел на краешек кровати с

«Джеком Дэниэлсом», и затем она потянулась

и схватила его между ног, сграбастала там, нагнулась

и поцеловала.

он затащил ее под покрывала, и они поиграли.

наконец он на нее взобрался и то было здорово, то было

чудом вселенной, но завершилось, и когда она

ушла в ванную, он налил еще два «Джека Дэниэлса»,

размышляя, хорошенько вымоюсь под душем, Мари нипочем не

узнает.

закончу день на скачках, совсем как

обычно.

она вышла, и они сели в постели пить «Джек

Дэниэлс» и светски трепаться.

«я сейчас схожу в душ, – сказал ей он, вставая. —

скоро выйду».

«ладно, пупсик», – сказала она ему.

под душем он хорошенько намылился, смывая весь запах

духов, женский запах, спермы запах начисто.

«скорей, папуля!» – услышал он ее.

«я недолго, детка!» – заорал он из-под

душа.

он вышел, как следует вытерся, потом открыл дверь

ванной и вышел.

в номере мотеля было пусто.

она исчезла.

по какому-то порыву он подбежал к гардеробу, дернул дверцу

нараспашку: ничего кроме вешалок.

тут он заметил, что нет и его одежды: его белья,

его рубашки, его штанов с ключами от машины и бумажником, его

ботинок, его носков, всего.

по другому порыву он заглянул под кровать:

ничего.

потом он заметил бутылку «Джека Дэниэлса», полупустую,

на комоде.

подошел и налил выпить.

при этом обратил внимание на слово выведенное на зеркале

над комодом розовой помадой: ЛОХ!

он выпил выпивку, поставил стакан и увидел себя

в зеркале, очень жирного, очень старого.

он понятия не имел что делать.

«Джек Дэниэлс» он взял с собой назад к кровати, сел,

поднял бутылку и сосал из нее, пока свет от

бульвара лился сквозь жалюзи.

он выглядывал наружу и смотрел на машины, как они ездят туда —

сюда.

[Джеку Стивенсону] [90] 1 марта 1982 г

[…] Я много времени отсидел в барах, главным образом – еще на востоке, главным образом, в Филли, где люди довольно естественны и довольно изобретательны, и довольно непритязательны. Я не в том смысле, что они ух ты какие, но даже кулачные драки там были чисты. Я просто до того дошел, что уже не слишком-то мог чего-то найти на барном табурете, а ведь долго пробовал. Наконец я просто начал брать бутылку или бутылки наверх к себе в комнату и обнаружил, что вовсе даже не против, мне так нравилось, одному. Я и выпивка, и жалюзи опущены. Ни о чем чересчур не задумываться. Просто курить и пить, листать газету, ложиться в постель и перебирать трещины на потолке, может, радио слушать. Когда понимаешь, что на улицах не слишком много чего, старый побитый половичок или, скажем, стул с облупившейся краской отчего-то могут располагать определенным туземным обаянием. Кроме того, всегда приятно думать о том, что ты не в тюрьме, или не пытаешься заманить какую-нибудь уродину к себе в постель или не пытаешься избавиться от нее на следующий день (когда они берутся мыть посуду, ты понимаешь, что пора изображать психа.) Наверное, у меня это на самом деле больше вкус к выпивке, нежели вкус к Человечеству. Смешай их – и легко пустишь ночь псу под хвост, и это еще не так плохо, если только день у тебя не был исключительно скверен (как обычно). Те Голливудские и западные бары, исключительно приюты собачьего дерьма – ни сердца, ни строки, ни вариантов. У меня была подружка, которая ходила работать в одно такое место официанткой. Заведение раньше называлось «Большая десятка». Я ей ничего не говорил. Я не жаловался. Я просто знал, что она соображает меньше, чем я себе про нее даже думал, – в смысле, никакой чуйки, понимаешь. Я знал, что у нас все кончено. Я просто дал ей свалиться в трясину, и новая постучалась ко мне в дверь, еще хуже. Что ж…

[Джералду Локлину] [91] 9 мая 1982 г

[…] Позволь, старик даст тебе кое-какой совет. Знаешь, дядя, это пиво может прикончить тебя скорее чего угодно. Сам же знаешь, что́ оно делает с мочевым пузырем, столько жидкости просто не должно проходить сквозь тело, даже воды. Я знаю, что с ним беседы лучше, оно не пускает тебя драться в переулки на задворках бара (в большинстве случаев), но головная боль от пива и отрыжка смертоносны. Конечно, ничто не сравнится со старым добрым пивным просером. Но хорошее вино добавит десять лет к твоей жизни, если сравнивать с питьем этой зеленой дряни из скидочных кувшинов. Я знаю, что ты предпочитаешь бары, а когда в баре просишь бокал вина, трактирщик достает такой крупный пыльный кувшин с плевком темной гущи, прилипшей к донышку, а это чистый яд. Наверное, в барах приходится соглашаться только на пиво. С барами беда в том, что они – совсем как ипподромы: туда ходят самые тупые и несносные. Что ж, к черту, не стоит об этом. Я тут пью это вино и болтаю почем зря…