О, мед воспоминаний - [26]

го мая. Так объяснила мне О.К.Туркул. Предполагалось, что М.А. будет вести переговоры

с Русским драматическим театром о постановке „Зойкиной квартиры".

Встреча с директором театра состоялась. Помню его внешность и лицо жены,

актрисы на главных ролях. Их двое, к ним присоединились актеры театра, и мы, в общем

человек восемь, все направились в подвальчик, в ресторан с заманчивым названием

„Симпатия". Тускло-золотистые стены были расписаны портретами: Пушкин, Лермонтов,

Горкий (так и написано), все в медальонах из виноградных гроздьев и все на одно лицо

сильно грузинского типа. За стойкой, заставленной национальными закусками,

приправленными тархуном, киндзой, праси (это лук-порей), цицматом (особый сорт

салата), стоял такой же черноусый грузин, как Пушкин, Лермонтов, Горкий.

Застолье длилось часов пять. Тост следовал за тостом. Только и слышалось

„алаверды к вам, алаверды к вам". Был момент, когда за соседним столом внезапно

разгорелась ссора: двое вскочили, что-то гортанно крича, сбросили пиджаки на край

маленького водоема, где плавали любимые грузинские рыбки и... я закрыла глаза, чтобы

не видеть поножовщины, а когда открыла их, они оба сидели за столом и мирно чокались

своим излюбленным кахетинским...

Купаемся в солнце. Купаемся в серных банях. Ходили через Верийский спуск в

старый город, в Закурье. А Кура быстрая и желтая. Уж в ней-то ни капельки не хочется

искупаться. То висячий балкон, то каменные сту-

76

пени крутой, карабкающейся на гору лестницы вдруг остро напомнят мне

Константинополь...

Наше пребывание в Тифлисе чуть не омрачилось одним происшествием. Как-то

уже к вечеру О.К.Туркул пришла за нами звать в кино. М.А. отказался, сказал, что

приляжет отдохнуть (он всегда спал после обеда, хотя уверял со своей милой

покупающей улыбкой, что он не спит, а „обдумывает" новое произведение). Я ушла в кино

и ключ от номера взяла с собой, заперев собирающегося спать Маку... Что-то мы с O.K.

немного задержались, и, когда подходили к „Орианту", я поняла: что-то произошло.

Пароконные извозчики, стоявшие вереницей у гостиницы, весело перекликались и

поглядывали на одно из окон. До предела высунувшийся из окна взъерошенный М.А.,

увидев меня, крикнул на весь проспект Руставели:

— Я не ожидал от тебя этого, Любаша!

Внизу, в вестибюле, на меня накинулся грузин-коридорный:

— Зачэм ушла? Зачэм ключ унесла? Он такой злой, такой злой. Ключ трэбует...

Ногами стучит.

— Так неужели второго ключа у вас нет?

— Второго нэт...

Та же О.К. привела нас на боковую улицу в кондитерскую и познакомила с

хозяйкой-француженкой,

а

заодно

и

с

ее

внучкой

Марикой

Чимишкиан,

полуфранцуженкой-полуармянкой, молодой и очень хорошенькой девушкой, которая

потом много лет была связана с нашей семьей. Ей выпала печальная доля дежурить у

постели умирающего писателя Булгакова в качестве сестры милосердия и друга...

Хотелось посмотреть город. М.А. нанял машину, и мы покатались вволю, а

вечером пошли в театр смотреть „Ревизор" со Степаном Кузнецовым. Недалеко от нас в

ложе сидела пожилая грузинка в национальном наряде: низкая шапочка надвинута на

лоб, по бокам лица спускаются косы. Сзади к шапочке приколота прозрачная белая вуаль.

Все в Тифлисе знали эту женщину — мать Сталина.

Я посмотрела первое действие и заскучала.

40

— Вот что, братцы, - сказала я Маке и Марике, — после Мейерхольда

скучновато смотреть такого „Реви-

77

зора". Вы оставайтесь, а я пойду пошляюсь (страшно люблю гулять по незнакомым

улицам).

Теперь самое время повернуть память вспять, в 1926 год — когда Мейерхольд

поставил „Ревизора". Мы с М.А. были на генеральной репетиции и, когда ехали домой на

извозчике, так спорили, что наш возница время от времени испуганно оглядывался.

Спектакль мне понравился, было интересно. Я говорила, что режиссер имеет право

показывать эпоху не только в мебели, тем более, если он талантливо это делает, а М.А,

считал, что такое самовольное вторжение в произведение искажает замысел автора и

свидетельствует о неуважении к нему. По-моему, мы, споря, кричали на всю Москву...

Уже начала мая. Едем через Батум на Зеленый Мыс.

Батум мне не понравился. Шел дождь, и был он под дождем серый и некрасивый.

Об этом я в развернутом виде написала в письме к Ляминым, но мой „цензор" — М.А. —

все вычеркнул.

Это удивительно, до чего он любил кавказское побережье — Батуми,

Махинджаури, Цихидзири, но особенно Зеленый Мыс, если судить по „Запискам на

манжетах", большей радости там в своих странствиях он не испытывал. „Слезы такие же

соленые, как и морская вода," — написал он.

Зеленый Мыс у него также упоминается в пьесе „Адам и Ева". Герой и героиня

мечтают стряхнуть с себя все городские заботы и на полтора месяца отправиться в

свадебное путешествие на Зеленый Мыс.