О, Мари! - [180]

Дверь открылась, и в комнату, снимая на ходу цигейковую шубу, решительно вошла стройная женщина лет тридцати пяти – тридцати семи, в прокурорской форме с двумя большими звездами на петлицах. Обхаживающие меня дежурные вскочили и вытянулись по струнке.

– Скороходова Ольга Викторовна, заместитель начальника следственной группы. Я заметила вас еще в холле. Узнала сразу, так как все личные дела и фотографии находятся у меня. Когда вы задержались, решила выяснить, что случилось. В чем дело?

– Провожу психологический эксперимент, – честно признался я.

– Да он прикидывался иностранцем! – возмутились дежурные.

– Хотел выяснить, почему здесь так искренне и беззаветно уважают иностранцев и с таким презрением относятся к советским гражданам.

– Вы это серьезно? Или решили схохмить?

– Всего понемножку, – я не смог скрыть улыбку.

– Согласно характеристике, вы опытный и грамотный следователь. Но объяснение вашему поведению мне трудно найти.

– Что поделаешь, дурная наследственность. Доложите начальнику – он и найдет ответы. Мадам, чего вы ждете? – повернулся я к дежурной. – Дайте мне ключ от моего номера.

– Фамилия?

– Старший лейтенант Ариян.

Когда я в сопровождении женщины-прокурора покинул комнату дежурных, одна из стоявших в очереди женщин позлорадствовала:

– Так ему и надо! Хамло!

– Пардон, мадам, – шутливо поклонился я. – Пардон, пардон…

– Похоже, с вами не соскучишься, – холодно заметила Скороходова. – А работа сложная и тяжелая.

– Коммунисты трудностей не боятся.

– Шутить изволите?

– Нет, я совершенно искренен, как настоящий ленинец. Трудностей я не боюсь, а работать стараюсь весело, чтобы мой задор передался другим.

– А ведь с виду интеллигентный, разумный молодой человек… Постарайтесь так не шутить с начальником. Ваш бьющий через край юмор может оказаться ему непонятен.

– Спасибо, Ольга Викторовна, за доброе отношение. А если серьезно – рад знакомству. Надеюсь, работой смогу искупить свою вину.

Когда через полчаса, приняв душ и переодевшись, я спустился в буфет перекусить, очередь все так же безмолвно стояла в холле. Людей в гостиницы обычно заселяли поздней ночью, когда становилось ясно, что забронированные номера остались свободными. Всякий, кто хоть раз оказывался в ситуации, когда после полуночи швейцар и милиция выгоняли людей, иногда с детьми, из холла гостиницы, даже если на улице стоял двадцатипятиградусный мороз, понимает, что значит не суметь заселиться. Неудачники были вынуждены ловить такси и за двойную цену отправляться на окраины города, где бабули сдавали скромное жилье на ночь или на пару дней, или находить приют в вокзальных залах ожидания, кишащих карманниками, проститутками и бродягами, в ужаснейших санитарно-гигиенических условиях. Такая картина была особенно характерна для Москвы, которая из-за чудовищной централизации всего и вся превратилась в скопище обозленных людей, приезжающих туда за продуктами, чаще всего за колбасой или мясом. Иногда я задавался вопросом: возможно ли такое в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке? В таком виде – нет. Бомжи и бездомные есть везде. Но это, как правило, психически неуравновешенные люди, не желающие пользоваться существующими приютами и социальным жильем, тогда как миллионы жителей СССР, стоящие в очередях за местами в гостинице, продуктами, одеждой и прочим, были вовсе не бездомными и не умалишенными – а просто гражданами огромной, холодной, жестокой и демагогической страны.

* * *

Все мы, кроме начальника и его заместителя, уже известной мне Ольги Викторовны, были размещены в однокомнатных двухместных номерах. К великому моему огорчению, моим соседом оказался следователь из Киева Валентин Коробко – молодой человек года на три-четыре старше меня, низкорослый, темноволосый, худой и кривоногий, с глубоко посаженными маленькими глазками. Он сразу же мне активно не понравился, и, похоже, это чувство было взаимным. Зайдя в номер, я увидел, что он уже там – должно быть, заселился, когда я внизу валял дурака, ставя свой сомнительный психологический эксперимент. Бо’льшая часть единственного шкафа была занята брезентовым плащом, бушлатом, какими-то ватниками, высокими болотными сапогами, дурно пахнущими нестираными свитерами и прочим барахлом. Из-под кровати торчали упакованные лыжи, а в углу стояло охотничье ружье в чехле.

– Заходи, генацвале! [40] Что стоишь? Бросай якорь вот здесь, – Коробко, не вынимая сигареты изо рта, указал на кровать под окном. – Охоту любишь? А я, генацвале, заядлый охотник. Надеюсь, хоть по воскресным дням удастся выезжать. Ребята мне сказали, что по берегам Упы [41] , особенно в устье Оки, полно дичи, до хрена можно настрелять. Перед тем как сюда приехать, я все разузнал! Вообще люблю все знать, все изучить и всюду влезть. Однокурсники меня за это Сперматозоидом прозвали. Ха-ха-ха!

Для большинства людей, в том числе и для меня, запах является важным фактором, влияющим на восприятие окружающих. На открытом пространстве или при нечастых встречах этот вопрос отодвигается на второй план. Но если от человека, с которым мы часто общаемся, учимся или работаем вместе, исходит дурной запах – это становится тяжелым испытанием. Мы стараемся избегать таких людей, держаться от них подальше, даже если они чем-то интересны. Мало кто способен добровольно поддерживать тесные отношения с человеком, запах которого вызывает отвращение. Конечно, у некоторых неприятный запах обусловлен природой, являясь, вероятно, признаком нездоровья, но, к сожалению, множество мужчин, да и немало женщин, попросту редко моются. Запах нечистоты – зачастую верный признак низкой бытовой культуры, а во многом еще и показатель социального положения человека, особенно в нашей стране.