Екатерина Петровна дрожащими руками натянула телогрейку и вышла из дома — внутри было страшнее. По чавкающей жиже приблизилась к забору и стала в тени куста, надеясь, что ее не видно. Думалось, что злоумышленник направится прямо за добром и не станет рыскать по пустому участку. Было холодно, как зимой. Жутко гудели от ветра верхушки деревьев, и стучали ветки над головой. Человек с огнем шел тихо, свет падал на дорогу, и угадывалась темная фигура. Огонек двигался и замер недалеко от вздрогнувшей Екатерины Петровны. Раздался хриплый кашель, и некто негромким сиплым голосом произнес:
— Катерина! Здравствуй.
— Здравствуй, — откликнулась Екатерина Петровна, успокоенная, что разговаривает знакомый. Она не определила, чей голос. Даже не понимала, мужской он или женский.
— У тебя батареек АА нет? — дружелюбно попросил некто. — Фонарь гаснет. Вон…
— Нет, — ответила Екатерина Петровна. — Я два дня как приехала. Ничего не взяла. Вроде грузовик приперла… а говорят, еще покупать надо.
— Мда… жаль.
— А… что… с голосом? — Екатерина Петровна постаралась, чтобы невидимый собеседник проявился каким-нибудь замечанием.
Снова раздался кашель, и фонарь дрогнул в нетвердой руке, выхватив лужу, стиснутую кристаллами льда.
— С голосом? Продуло. Весенняя погода опасная. Особенно для городских, легкомысленных. Думаешь, что тепло… а земля мерзлая.
— Надо горчичники…. — посоветовала Екатерина Петровна несмело.
— Горчичники? Надо, надо…
Некто сделал несколько шагов, остановился и спросил:
— Ты надолго? До выходных?
— Надолго, — вздохнула Екатерина Петровна жалобно. — Теперь надолго… постоянно.
— Надолго — это хорошо, — сообщил некто. — Больше, значит, нас стало… — И он вдруг попросил укоризненным шепотом: — Ты только не пей.
— Нет, я… — поразилась Екатерина Петровна, но осеклась, вспомнив, что пила — не далее, как сегодня. — Не буду, — пообещала она пристыженно.
— Не пей, — повторил некто. — Многие спиваются. Крюков спился… у пруда дом, знаешь. Морозов пьет.
— С горя? — спросила Екатерина Петровна сочувственно.
— С горя, не с горя… ты не пей. Лучше работай. Работать надо.
— Как же! — обрадовалась Екатерина Петровна. — Я огородом займусь. — Она похвасталась: — Договорилась, чтобы участок корчевали.
— Нда? — задумался некто. — Яблоню у сарая, у забора которая, не руби. Она старая, но яблоки замечательные — во-первых…
Пока Екатерина Петровна судорожно гадала, о какой яблоне речь, некто размеренно, оберегая голос, продолжал:
— Не подумай, что я через забор лазаю. У нее ветки на улицу… соседи за твоими яблоками в очередь выстраиваются. Такой “коричной” больше ни у кого нет. Дух от яблок — в носу стоит. Съешь, а он стоит. Не уходит.
— Хорошо, — рассеянно пообещала Екатерина Петровна. — Не буду.
— А во-вторых, тень хорошую дает. Завидую всегда — беседку не строить. Вот будет лето… я в гости приду… будем под яблоней чай пить. Я самовар принесу. У меня самовар мировой. И варенье с меня — из золотой китайки, на палочках. Затопим… “коричные” порежем… с дымком, с яблоками… не чай — напиток богов. Полный самовар за один присест — знаешь, до десятого пота. И чтобы ветки шелестели.
— Да… — вздохнула Екатерина Петровна, умозрительно представляя мирную летнюю картину.
— Может, пересидим, как муравьи, под листьями, — пообещал некто с грустью. — Перетерпим. Пока мир с ума сходит… надеяться надо.
Огонек с негромким кашлем двинулся дальше, Екатерина Петровна смотрела вслед.
— Ты кто? — спросила она вдогонку, но ответа не было.
Фонарик плыл вдоль заборов и металлической сетки-рабицы, потом Екатерина Петровна увидела его за поселком, перед гребнем, огораживающим реку. Взобрался, перевалил, погас, оставив Екатерину Петровну в недоумении относительно маршрута тяжело простуженного — ему предстояли речные скаты в скользкой грязи, мокрый речной берег и рыхлое полузамерзшее месиво воды, где не было ни батареек для фонаря, ни вообще ничего. Напрягшееся зрение через минуту явило странное: огонек продолжился в точке темноты, где, по уверенным прикидкам Екатерины Петровны, располагался противоположный берег. Такое же брошенное поле, перелески и неизвестная земля. Огонек, неведомым образом преодолевший преграду, трепетал, пресекался и пропал окончательно, оставив Екатерину Петровну освобожденной от страха, тоски и жалости к новому положению. Провожая глазами наваждение, она незаметно уверилась, что все хорошо, угрозы жизни в поселке не больше, чем на московской сбесившейся улице, и что она приладится, приноровится, как прилаживалась неоднократно к бредовым колебаниям всевозможных линий и вывертам истории.
“Что кочерга, — подумала она, — закрываясь на защелку и с удовольствием принюхиваясь к теплому аромату березовых дров. — Можно без нее… А в телогрейке теплее…”
