Новый мир, 2013 № 04 - [48]

Аглая Борисовна выполнила обещание. Через пару часов Екатерина Петровна, державшая калитку на засове, услышала с улицы голос:

— Егей! Катюш, ты дома? Мы пришли!

Екатерина Петровна выскочила, сняла засов и впустила соседку и высокого малого с кирпичным обветренным лицом.

— Вот, Саш, посмотри, — показала Аглая Борисовна, словно она распоряжалась. — Видишь, деревья вымахали? Их бы срыть, а то ж посадить нечего…

Саша, пахнущий дымом и псиной, попинал ногой голые побеги.

— Осенью надо было, — сказал он, морщась. — Если с осени — я бы дрель взял… дырки высверлил, селитры набил и замазкой закрыл. Весной копнул — от них труха останется. Копать трудно… большие.

— Ты сейчас, — посоветовала Аглая Борисовна.

— Можно сейчас. Только к лету не успеют. Если бы зиму простояли, под снегом — другое дело.

Когда Саша осмотрел фронт работ, Екатерина Петровна повела гостей в дом, проклиная двухдневное оцепенение, мешавшее наведению порядка. Сели за стол, обтянутый старой клеенкой с ножевыми прорезами, и Аглая Борисовна достала бутылку. Алая жидкость, вобрав свет из занавешенного тюлем блеклого окна, чистотой цветового тона преобразила помещение с хаотично разбросанной посудой, тряпками и клоками пакли из проконопаченных бревен. Саша стащил с головы заскорузлую лыжную шапочку, тряхнул копной рыжеватых волос и оживился.

— Вот Екатерина Петровна, — сказала Аглая Борисовна назидательно. — Прими ее под покровительство… она женщина пожилая… Пригляди, чтоб не обижали.

— Я чего? — сказал Саша. — У меня камер нету, одни глаза. Опять же, ваше правление… председатель.

Екатерина Петровна нашла три стаканчика — все разные. Положила на тарелочку сухое печенье. Разлили малиновую жидкость, выпили. Екатерина Петровна не поверила, что это самогон, — алкоголем не пахло, а на вкус жидкость казалась малиновым сиропом, и только через несколько минут, когда в груди стало тепло, Екатерина Петровна почувствовала, что напиток крепкий.

— Прибывает нашего полку, — говорила Аглая Борисовна задумчиво. — Народ к земле тянется. И раньше, помню, жили с огорода… тетка по сорок банок трехлитровых огурцов закатывала. У Рублевских в позапрошлом году участок стоял в бурьяне, даже косить не приезжали. А прошлый год — все лето тетка ковырялась… они ей участок сдали с условием: что вырастит — ее… Не считая смородины и яблок… Она и рада — поди, плохо… Возраст у нас, вот что. Я в этом году зелень посажу, морковку — больше ничего. Своим сказала: хотите — сами… не препятствую.

У Саши были другие аргументы.

— На своем клочке всегда работали, — говорил он. — А земля бесхозная стоит. Поля окрестные, считай, пропали — березки по грудь. Через два года полноценный лес будет, выжигать придется... Потому что банк землю скупил и держит, как собака на сене: ни себе, ни людям.

Аглая Борисовна замахала на него.

— Скажешь тоже — не дай бог! Выжигать. Спалят и нас с березками.

— Не спалят, не станут. Они думают, земля каши не просит. Доведут, что пустыня останется.

Екатерина Петровна интересовалась другим вопросом.

— Много бродяг? — спрашивала она у Саши, заглядывая в глаза. — Страшно одной.

— Не знаю, — отвечал Саша. — На той неделе ночью в овраге слышу — крик. Баба какая-то орала. Я вышел с ружьем, пальнул — слышу, мотоцикл затрещал, и уехали, тихо. Утром прошел по всему оврагу — ничего…

— Ладно пугать-то нас, — прикрикнула Аглая Борисовна. — Мало пьяных баб шатается, а у нас, глядишь — душа в пятках.

— И мужиков хватает. Как-то шел по шоссе в деревню, вечером, смотрю — “газель” остановилась на обочине, грузовая. Шофер вылез, сзади двери открыл. Батюшки! Оттуда как полезли. Человек двадцать мужиков, не вру. Что за люди были? Зачем? В потемках не видно, кто такие. Но, по фигурам судя, славяне — ноги длинные. И плечи…

— Чего ж это, зачем? — встрепенулась Аглая Борисовна.

— Я откуда знаю? Мне что — одному у них документы проверять? Постояли, покурили — обратно залезли и уехали…

Екатерина Петровна договорилась с Сашей, и гости ушли. Бутылку Аглая Борисовна забрала с собой.

— Валюта, — пояснила она. — Хочешь, с Зубцовым договорись. У него очередь стоит — продукт-то чистый, с качеством.

Екатерина Петровна, оставшись одна, заперлась, забилась в комнату, ватные от самогона ноги подломились, и она прилегла на диван. Ей вдруг представилось отчетливо, что ближайшие полгода ее общение ограничится бесцеремонной Аглаей Борисовной и сторожем Сашей… возможно, еще полубезумным Зубцовским дедом и противным куркулем Ляховым. С новой тоской захотелось в Москву, стало обидно за маленькую пенсию, за то, что она, похоже, проведет остаток дней в трудном одиночестве. Смахнув слезу, она поднялась, убрала со стола и обнаружила, что из прихожей пропала кочерга. Екатерина Петровна помнила, что утром видела своими глазами кочергу и что за день к ней не притрагивалась. Приходилось сделать вывод, что кочергу уволок кто-то из гостей, — хотя она сама их провожала и не представляла, как незаметно спрятать кочергу… в одежду? В рукав? Это невозможно — кочерга была длинная, грязная… в пепле и копоти. И главное: зачем она понадобилась? Сделалось неприятно, мерзко, оттого что весь день она опасалась вероятных чужаков и воров, а ворами оказались свои, кому не надо ломать двери и бить стекла, чтобы пробраться в дом. Она пригорюнилась, и самогонное опьянение погрузило ее в полусон: она верила в исчезновение кочерги, и одновременно не хотелось верить, она исследовала память, надеясь обнаружить нечаянно забытый эпизод, — конечно, она взяла кочергу и положила куда-то… но эпизод не находился. Темнело, сгущались сумерки. Ее угнетало бессилие: были бы деньги… и автомобиль… и мужские руки… съездила бы на строительный рынок, купила необходимые предметы и устроила освещение во дворе, чтобы темнота не выматывала нервы. Она забыла про Гришайкиных, у которых дергали дверь, ей уже казалось, что со светом не страшно… Но будь у нее все это… она не жила бы на даче. Ей было бы спокойно в Москве… она носила бы не безразмерные боты, а изящные осенние сапожки… брала не кошелку, а дамскую сумочку… и посуду мыла бы в горячей воде… и принимала бы ванну… Потом она тревожно посмотрела в окно, что-то заискрило в уголке глаза, и волной накатил ужас: на улице, в потемках, отчетливо прыгал огонек.