Новолунье - [9]

Удивительное дело! Если в прежних поколениях чугунековской семьи главная роль всегда оставалась за мужчиной (какой бы он ни был характером — строгий ли, мягкотелый, крепкий ли, слабый, хозяйственный ли, бездельный), то, начиная с тетки Евгении, главой чугунековских семейных кланов становятся женщины. И бабушка, и моя мать, и следующая за ней сестра Елена — все безоговорочно признали верховенство Евгении в семье: сначала (пока Евгении не исполнилось двадцати лет) это было только женское признание, а потом ей беспрекословно подчинилась и вся мужская половина многочисленной чугунековскои родни.

А ведь с чего, казалось бы, началось! На ужин у деда обычно собиралось человек до двадцати — приходили мои дядья с женами и тетки с мужьями, приходили дедовы младшие братья и сестры со своими домочадцами, приходили часто даже племянники и племянницы. Рассаживались в широченной ограде у костра, в сенях, на берегу, а зимой заполняли просторную избу, занимая все скамейки, табуретки и даже на полу вдоль стен нередко сидело человек десять. Народ крепкий, обветренный, загорелый, с сильными голосами, со скупыми улыбками, с широкими жестами. Народ степенный, рассудительный, с неискоренимо глубоким чувством уважения к своему родовому клану, к его преданиям и легендам. Народ скуповатый на ласку, но всегда готовый на любой труд, на любой зов о помощи или участии.

К вечеру варился в большом двухведерном чугуне саламат — степная еда, придуманная, наверно, моими предками-кочевниками назад тому лет тысячу или больше: в кипящее молоко сыплется мука, пока не загустеет до такой степени, что ложка стоймя стоит. Саламат подается на длинный, из струганых плах стол в больших деревянных чашках. Сверху наливается горячее масло. По мере того как верхний слой саламата исчезает, хозяйка снова подливает масла. Очень рано тихая и болезненная моя бабушка право хозяйки передала младшей дочери. Позднее, когда стали подрастать мы, племянники тетки Евгении, она взяла на себя и заботу о многочисленной ребятне чугунековской: у деда постоянно жили кроме меня четверо ребятишек дяди Павла и пятеро тетки Елены.

Если добрым ангелом-хранителем наших душ была ласковая бабушка Софья, то ангелом-хранителем наших желудков в те суровые годы была — уж это точно — тетка Евгения. А что касается меня, то тетке Евгении я обязан тем, что в свои самые хрупкие лета — от двух до десяти не утонул в протоке, не сгорел в легочном воспалении после бесчисленных купаний в прорубях и полыньях; что не унесло меня в бурю на ветхой лодчонке в Енисей и не убил меня бешеный жеребец по кличке Гитлер; что не отравился я волчьей ягодой и не забодал меня племенной бык Чингисхан; не умер я от неоднократных укусов змей и не сожрали меня зимой голодные волки. После войны тетка Евгения с мужем уехала в Абакан.

Замужняя жизнь тетки Симки оказалась неудачной. Гришку, ее мужа, колхоз послал учиться на механика. А после курсов его направили па работу в деревню Жинаево. Туда он и увез молодую жену.

Плохо ли, хорошо ли жили там молодые, в деревне не говорили. Но то, что тетка Симка скучала по нашей деревне, это не было секретом для деревенских. Потому что, если случалось Гришке ехать по делам в наш колхоз, она обязательно упрашивала его взять ее с собой (без нужды-то иначе зачем бы ей это?).

Познакомился я с теткой Симкои, когда она пришла в гости к Степаниде.

Тетка Симка пришла из Жинаева пешком. Я за огородами копал червей для перемета и видел, как высокая полная женщина, помахивая прутиком, спустилась с увала и прямиком через огород направилась к тетке Степаниде. Это меня заинтересовало. Женщина вроде бы нездешняя, а идет через огород, как обычно ходят с увала наши бабы (мужики в нашей деревне пешком с полей не возвращались — верхом или в телеге).

Тут же я придумал заделье и подался к тетке Степаниде. Обе женщины сидели за столом. Степанида угощала гостью прошлогодним салом. За маленьким столом тетка Симка мне показалась еще больше и выше. Но серые глаза ее мне понравились. Глядели они на меня мягко и приветливо — в эти глаза хотелось глядеть долго и неотрывно.

— A-а, это ты, Минька, — сказала сидевшая спиной к двери тетка Степанида и поднялась. — Садись, я тебя молочным киселем угощу,

Я есть не хотел, но к столу присел не раздумывая: мне хотелось смотреть в доброе лицо гостьи.

— Чей это татарчонок? — спросила она тетку Степаниду.

— Гаврилы Дмитриевича. У деда живет.

— Ты бы, Минька, сала поел. Видишь, как у нас легко катится, — сказала тетка Симка.

— Сала у нас и дома полно, — ответил я с присущей мне небрежностью в разговоре со взрослыми и спохватился, не обиделась ли гостья... Но гостья уже забыла про меня. Сдвинувшись друг к дружке через стол раскрасневшимися лицами, они полусловами, полунамеками говорили о чем-то.

— Как девчонка-то? — спросила Степанида.

— Нюрка-то? А что ей? Растет.

— Я не о том. Об отце-то скучает?

Тетка Симка как-то нехорошо усмехнулась:

— Чего ж скучать, когда она его и в глаза не видела.

— Так не Гришка рази?

— А ты думала, я совсем дурочка, допущу, чтобы у меня такая же образина, как Гришка, родилася?