Новолунье - [11]

— Вон какие у нас бабы! Лучше их на свете нет. Да, Минька, за жизнь свою я всякие места повидал, всякими бабами любовался, а нет лучше наших баб нигде. И мест лучше, чем Мерзлый хутор, нигде не видывал. Да вот хоть эти же плоты взять... На всем Верхнем Енисее лучше места для причаливания не найдешь.

И в этом Адай Чепсараков был совершенно прав. На всем стокилометровом пути от Означенного, где Енисей выходит из саянской теснины, до Минусинска, куда сплавлялся лес, удобней косы для стоянки плотов не было. Это хорошо знали плотогоны и потому всегда на ночь останавливались именно здесь.

— А что же ты в плотогоны не идешь? — говорил я Чепсаракову, которого, несмотря на его безалаберность, глубоко уважал. — Жил бы себе припеваючи, катался бы как сыр в масле...

Широкоскулое темное лицо Чепсаракова становилось почти черным, он обреченно махал рукой и говорил глухо:

— Э-э, что об этом толковать, когда мне па роду собачья жизнь написана.

Имя Адай в переводе с хакасского означает «собака» — это-то обстоятельство, как считал Чепсараков, и было причиной его неудачливой жизни, причиной, с которой бороться бесполезно, ибо это — судьба.

Между тем приблизились Васена с Маришкой. Васена и Маришка — подруги. Но дружба эта меня всегда ставила в тупик своей несообразностью. Она скорее была похожа на перемирия, заключаемые для встречи плотогонов. Безразлично и даже враждебно относящиеся друг к другу во все остальные дни, они начисто забывали это, едва только из-за острова Чаешного показывался плот. Высокая, худощавая, с большим носом, но с красивыми темно-синими глазами, тетка Маришка, по прозвищу Зебра, появлялась у осевшего заплота тетки Васены, копавшейся в огороде, и кричала грубовато-резким голосом так, что слышно было на другом конце деревни:

— Подруга! Ты живая, еще не померла?

Тетка Васена слышала в голосе подружки плохо скрываемое радостное возбуждение, и ее самое охватывала радость.

— Жива! Жива! Это ты, Маришка, что ли? — спрашивала тетка Васена, хотя не только узнала голос Маришки, но и видела ее у калитки, никогда не закрывающейся.

— Я, я, Васена! Кто же еще о тебе, окаянной, позаботится? Кому еще ты нужна на этом свете?

— Верно, верно, Мариша, — говорила тетка Васена, появляясь в заросшей лопухами широкой ограде. — Что стряслось-то? — спрашивала вроде бы нехотя, а у самой ходуном ходит каждый сантиметр могучего тела, одинаковой толщины что в плечах, что в пояснице, что в бедрах. За эту особенность тетку Васену в нашей деревне, где без прозвища нет ни одного человека, прозвали Сутунком.

— Да ты что, оглохла, что ли? — притворно возмущалась Маришка, и обе прислушивались;

— Бей-й-й... лев-а-а! — доносился с Енисея многократно усиленный, как и обычно на воде, голос лоцмана.

Забившееся часто сердце при слове «лев-а-а!» радостно обрывалось: левая — это наша сторона. Если, выводя плот из-за Чаешного, лоцман дает гребцам команду «бей... пра-а-аво!», значит, плот уходит в обход нашей косы, провожаемый тоскливыми взглядами жителей Чибурдаихи.

Если же после слова «бей...» сомкнувшуюся разом тишину разорвет каждому мальцу знакомая команда «лев-а-а!», значит, деревне шуметь и гоношиться до полуночи, а бабам бегать из избы в избу, хвастаясь таежными гостинцами, петь и плясать в тополях, укрытых потемками...

Чепсараков пошел навстречу бабам. Сказал, кивая в приближающегося плота:

— Кажись, Игнашкина артель.

Васена повела круглым мощным плечом.

— Кому Игнашка, а кому Абрам Лазаревич.

— Ну да ну да, — быстро согласился Чепсараков, рази я ровня ему... Абрам Лазаревич — первеющий лоцман на всем Енисее.

— А то Егор Ганцев хуже? — покачивая темно-русыми курчавыми волосами и уставясь темно-синими круглыми глазами в добродушное лицо Чепсаракова, спросила Маришка.

— Нет, Егорша Ганцев не подгадит. Нет, не подгадит.

— То-то же, — примирительно проговорила Маришка и

отвернулась. Абрам Челтыкмашев, по прозвищу Игнашка, — коренной хакас с узким продолговатым лицом, на котором узкие, словно всегда прищуренные, глаза косо сходились у переносицы. Нос у него с горбинкой, тонкий, усы густые, черные, висят до самого подбородка, а череп над крутым высоким лбом совсем голый, хотя Абраму в то время не было и тридцати. К нам Челтыкмашев пришел из степного улуса Иудина.

Плот между тем начал сходить с матеры. Он миновал Глиняные ямы, полуразмытый кладбищенский курган и теперь несся к Мерзлому хутору. Вот уже можно разглядеть гребцов. На носу их восемь человек, а не шесть, как у Ганцева. Стало быть, плот ведет Челтыкмашев. С прошлого года в артель Челтыкмашева перешел Филя Гапончик. Плотогон он никудышный, совсем без сноровки, но зато молодой, силы невероятной и роста великого — как раз те самые качества, что необходимы человеку, чтобы кидать тяжеленный цинкач.

Абрам ставил Филю Гапончика всегда рядом с собой на корме, где две небольшие греби, с помощью которых лоцман управлял плотом. Когда восемь гребцов на носу (по двое на каждую гребь), выбиваясь из сил, старались свергать двенадцатисоставный плот с матеры, на корме гребцы только чуть пошевеливали гребями, не давая бьющему в корму потоку воды развернуть плот на середину реки, это верная гибель плоту, который становится неуправляемым, и Енисей его тут же бросит на скалы Февральской горы. Тут главное не сила, а опыт, ум и сноровка лоцмана нужны.