Новолунье - [10]

— Так кто же он? — допытывалась Степанида.

— Я тогда с отарой в Терском логу стояла все лето. На отгонных выпасах. Ну, повадился ко мне один молокосос, Сенькой звали. Говорил, что в Заготживконторе работает, шкуры, стало быть, заготовлял.

— Ну? — впилась Степанида повлажневшими от напряжения глазами в бесстрастное круглое лицо тетки Симки.

— Что ну? Сама, что ли, не знаешь.

— Гришка-то что? Как же разрешил тебе?

Тетка Симка, вытаращив глаза, какой-то миг смотрела на Степаниду так, как будто ту подменили незаметно. Потом, кинув вилку на стол, зашлась в смехе, не дававшем ей говорить:

— Да ты что, Степанида? Замужем не была, что ли? Какая же дура будет разрешения для этого дела у мужа спрашивать?

Я ожидал, что Степанида тоже начнет хохотать, глядя на тетку Симку, но она с минуту смотрела, как та сотрясалась и колыхалась своим могучим телом, и вдруг сказала упавшим голосом:

— Значит, я дура. Ну, а с Гришкой ты из-за чего разъехалась?

— А все из-за того же самого. Ревновал он меня к каждому столбу, бил смертным боем. А я вот как на духу говорю: не виновная была. Это уж потом с Сенькой-то, со зла. Каково же терпеть, когда никакой вины за собой не знаешь?

— Это уж точно. А я еще встретила прошлой весной тебя и ахнула: краше в гроб кладут. Ну, думаю, замужество нашу сестру не красит. Болезнь, что ли, думаю, какая...

— Какая, к лешему, болезнь. Видишь, как меня без мужа-то расперло. Бывают такие в болезни? Он ведь что, подлец, выкамуривал? Сам крутил, а, чтобы отвести людям глаза, надо мной изгалялся. А народ-то какой: раз бьет — стало быть, за дело. Чем докажешь? А как сбежал с Тонькой Крамаренковой — тут все и выяснилось. Зато я теперь вольный казак.

Я выглянул в окно и вдруг заметил на середине Енисея все увеличивающееся пятно. Оно появилось из-за острова Чаешного, на глазах быстро удлинялось и превращалось в необыкновенно большой плот, прибивающийся к нашему берегу.

— Плот! Пло-от! — завопил я радостно.

Тетка Степанида вскочила, кинулась к окну:

— Где плот? Минька, где плот?

— На реке, где же ему быть?

— И верно, — возбужденно сказала тетка Степанида. — Ну, Симча, повезло тебе, Сразу целый десяток мужиков.

Я бегу к двери и слышу ленивый голос тетки Симки:

— Зачем мне десяток? Мне и одного за глаза — только бы настоящего.

Плоты у нас обычно причаливали за тальниками на галечной отмели, называемой косой. Отмель выдавалась в реку, а несколько толстых — в два обхвата — тополей стояли у самой воды. За стволы этих деревьев плотогоны привязывали свои огромные плоты.

Цинкачи, которые держат плоты, сплетены из проволоки. Чтобы соскочить на ходу с плота с таким цинкачом, а потом три-четыре раза обмотать им ствол толстущего тополя, нужна немалая сила. Такой силой мог похвастаться далеко не каждый плотогон. Например, мой отец, невысокий и щупловатый, такой силой был наделен — на удивление мало знавшим его людям. А те, кто знал его и видывал, как он останавливал на полном скаку племенного жеребца, говорили:

— У кума Ганьки жилы проволочные.

А дед мой обычно, если случалось быть при этом, опровергал:

— Какие там проволочные? Жилы у всех людей человеческие. А сила у Гаврилы Дмитриевича нутряная, нервная, стало, быть...

На каждом плоту были два самых главных человека — лоцман и гребец, который обычно выскакивал с цинкачом на берег во время причаливания.

Я добежал до тальников, когда по косе уже носилась взад-вперед ребятня. С Мерзлого хутора успел прийти сюда Адай Чепсараков со своими ребятишками Данилкой и Фроськой. Адай Чепсараков — пожилой хакас с черной бородой. Адай выделялся среди местных жителей еще небывалой беспечностью. И прозвище он имел редкостное — Побарствуй.

От колхозных работ он уклонялся, и в последние годы бригадир его уже не трогал, вроде как он уже и не был колхозником. Еды в доме у него никогда никакой не было. Не было и жены. Летом семью кормили Данилка и Фроська, нанимавшиеся пасти личный скот, а зимой в большой высокой избе Чепсараковых собирались парни и девки на посиделки и за это сообща должны были обеспечивать хозяина едой и дровами.

Сам Чепсараков полеживал вечерами на печи и время от времени произносил мечтательно:

— Вот подамся в тайгу, подвалю марала или медведя уж тогда побарствую... А то ведь я, ребята, еще ни разу в жизни мяса досыта не едал...

— Да как же ты в тайгу подашься, — спрашивали его деревенские, — когда у тебя ни дохи, ни ружья нет?

— Добрые люди дадут, — невозмутимо отвечал Чепсараков, — мне бы только Егоршу Ганцева либо Игпашку Челтыкмашева упросить, чтобы со своей артелью в тайгу взяли. Мне бы только в тайгу попасть, а там мне сам черт не брат.

Лоцманы Ганцев и Челтыкмашев, зимой со своими артелями валившие лес в саянской тайге, обещали взять Чепсаракова в тайгу, но, понимая, что такой человек там непременно погибнет от какой-нибудь нелепости, всякий раз отговаривались.

Но при всей своей бесприютной жизни Чепсараков был самым восторженным и самым последовательным патриотом нашей деревни.

Увидев поспешающих через тальники двух баб с верхнего края деревни, Васену и Маришку, Чепсараков раздвинул в усмешке тонкие облупившиеся губы, обнажив прокуренные зубы: