Новолунье - [47]

Уставая, я перевертывался на спину, отдыхал. Берег уходил назад с неожиданной быстротой. Вот уже чуть виден размытый могильный курган. Промелькнули избушки Мерзлого хутора и тальники, из-за которых вынырнула деревня, закрутился зеленым облаком Ойдовский остров. А когда я снова перевернулся на живот, перед глазами замелькали кусты Самоловного острова, к которому я подплывал. Трясясь от усталости, вышел на песчаную косу в конце острова.

Здесь надо было обсушиться, получше отдохнуть. Спешить некуда. До Черемшаного рукой подать.

Кто только что переплыл Енисей в трехстах верстах от слияния Большого и Малого Енисея, тому переплыть Черемшаную протоку — пара пустяков. Сняв рубаху и штаны, я даже не стал обвязывать их вокруг головы и, держа в правой руке над головой, плыл на одной левом. Правда, Черемшаная протока — это не то что Самоловная или даже Ойдовская. По ней иногда даже пароходы ходят. А пароходы и в реки-то не во все заходят. Вот она какая — Черемшаная протока.

Оделся и, держась прибрежных кустарников, стал пробираться к землянке. Как мы не заметили землянку вчера, когда на лодке огибали остров? Значит, она не у самого берега, а где-нибудь в лощине спрятана. Так и есть. Вход в землянку с реки был закрыт небольшой косой, заросшей красноталом и шиповником. Я сверху, с крутого берега курьи, в которой стояла сеть-ельцовка, стал наблюдать. Было тихо. Но сквозь эту тишину я чувствовал, что в землянке кто-то есть. Да видимо, и не один человек...

Через полчаса послышался непонятный говор. Вскоре дверь отодвинулась в сторону, а из нее, сильно согнувшись, вышла женщина. Когда она разогнулась, я увидел Серафиму, усталую, осунувшуюся, задумчивую. Она стояла у темного зева землянки, смотрела неподвижными глазами в мою сторону так долго, что мне стало не по себе. Уж не разглядела ли она меня сквозь кусты и траву?

Но вот она отшатнулась, и из темноты на свет вылез вчерашний знакомый «новый бакенщик». Он достал папиросы, закурил, держа огонек в ладонях, пустил дым.

— Погодила бы часок-другой, — сказал он. — Че торопишься?

— Некогда. Дома хватиться могут. Сегодня ведь не моя очередь пасти.

— Жалко. Ну да уж до завтра. Больше терпел.

— Терпел ли? Много вы, мужики, терпите.

— Это верно. Да ведь не по своей охоте терпел. Я на строгом режиме был. Потому — побег у меня.

— А зачем опять бежал? Все равно ведь поймают. Еще добавят, лучше бы уж до конца дотерпел — совсем ведь малость осталось. Столько оттурбанил — и на тебе: ему год какой до конца остался — не вытерпел, убежал.

— Так-то оно так, да ведь оно хорошо рассуждать, когда на воле, а там рассуждения другие совсем. Приперло, что хоть в петлю, ну и рванул когти. Об тебе соскучился сильно, ну и девчонку повидать хотелось. Она ведь у меня первая — детей я своих не знал.

Серафима встрепенулась:

— О Нюрке забудь и думать. Она тебя не знает и знать не должна. Мой грех — я и терпеть должна. А ребенок тут совсем ни при чем. Да уж и свыклась она, что безотцовщина. В деревне-то подзаборницей по-за глаза зовут — не обижается на мать. И тем я довольна. А уж чем такого отца знать, так лучше подзаборницей расти. Уходи отсюда! Добром прошу. — И, помолчав, добавила: — Ну-у, ладно. Прощай, Сенька. Я уплываю.

— Зачем прощай? Завтра ночью жди меня на заимке. Чтобы одна была! Поняла?

Эти слова Сенька кричал уже в спину Серафиме. Она вытолкала из кустов лодку, прыгнула в корму, и кусты сомкнулись за ней. Сенька постоял еще некоторое время, потом сходил в землянку, вынес ведро и стал разуваться и раздеваться. «Сеть смотреть будет», — подумал я и пополз назад к косе.

С увала Серафима возвращалась домой не переулком, а через огород, как вообще принято ходить в Чибурдаихе. В деревне всего один переулок. Спускаясь с увала, за которым и поля, и выпасы, каждый норовит сократить путь домой тем, что идет по подувалью, прямо к своему огороду. Переулком пользуются только тогда, когда едут в деревню на машине или на лошади, да и то если в телеге, а верховые перемахивают через плетень огорода и привязывают коня у стайки. А так как в телеге, а тем более в машине мало кто приезжает в деревню, то и единственный переулок за лето так зарастает бурьяном, что в нем иногда ночуют зайцы, а девчонки, чуть темно, так и совсем ходить боятся без провожатых.

И тем не менее калитки на задах огорода ни у кого нет. Все лазят через плетень. И в том месте, где лазят, плетень так оседает за лето, что через него гуси переваливаются. Тетка Симка чуть натянула повод — и Карюха уже в огороде, на утоптанной до блеска тропинке между грядами.

Привязывая лошадь к стайке, тетка Симка услышала песенку, которая резанула ей по сердцу:

Я Сеньку встре-е-етила

На клубной вечери-и-иночке...

Пела Нюрка, сидя под крышей новой стайки. Босыми пятками она постукивала в такт песне по дощатым дверям. Увидев мать, она перестала петь и сказала как бы между прочим:

— А тут Минька потерялся...

— Как потерялся?

— А так. Ларька с утра весь Ойдовский остров обрыскал. Тальники и даже до ракитового куста по подувалью бегал. Думал, за жарками ушел. Нигде нет.

— Гаврила знает? — тревожно спросила Серафима. Она даже забыла одернуть юбку, высоко задравшуюся сзади от долгого сидения в седле. Несмотря на то что Серафима чабанила и потому не слезала с седла, она даже зимой не меняла юбку на штаны. А чтобы юбки высоко не оголяли ноги, когда приходилось садиться в седло, Серафима носила юбки широкие и недлинные — до колен.