Новолунье - [46]

Я, не доходя до лодки, прочитал записку: «Серафима, я приехал, работаю на бакенах. Парнишка скажет. Привези продукты. Насчет расчета не беспокойся. Ты меня знаешь. Жду».

«На бакенах, — усмехнулся я, — новый бакенщик... Здесь и сроду бакенщика не было. Бакенщики живут у перевалок, где пароходы от одного берега к другому переваливают. Там обязательно перевалки высокие стоят с фонарями наверху. Да и настоящие бакенщики в избушках живут, вон как у Самоловного и Чаешного перекатов. А этот — в землянке. Так говорит, будто сроду и бакена на реке не видел. Да, паря, тут что-то не того...» А что именно «не того», я догадаться не мог. Но, уверившись, что дело здесь нечисто и к тому же здесь замешана тетка Симка, сначала решил все это выяснить, а уж потом можно будет рассказать о встрече Ларьке или кому-нибудь в деревне.

Ларька сразу же спросил про яйца.

— Нету их, — сказал я, пряча глаза, — ты правильно сказал: опоздали мы, во всех гнездах птенцы орут.

— Так ты же сам сказал, что не все птицы весной несутся, иные так все лето...

— Здесь таких, оказывается, нет. Да и как им тут быть. Жилья на несколько километров нет, а птица, она, паря, умная. Не гляди, что дичь, тоже поближе к людям норовит.

— А шапка где?

— Филин унес, когда я за филинятами в гнездо потянулся. Да еще видишь, как морду расцарапал.

Серафима вернулась с заимки в сумерках, когда деревня, летними вечерами не зажигавшая в избах огней, таяла в наплывающих из-под увала потемках. Только ближе к реке, где отблеск воды, отражающей чистое вечернее небо, все держал свет заката, можно было разглядеть лица людей. Серафима, зачерпнув ведром воды, как раз обернулась, когда я неслышно подошел к ней по подъярью. Я молча подал записку. Она сунула ее в кармашек короткого, с оборочкой, фартука, сказала:

— Пойдем в избу — расскажешь.

Я удивился ее беспечности и пошел на яр следом. Серафима несла ведро, сильно изогнувшись, и правое плечо было ниже левого. Левая, оголенная до подмышек, рука слегка откинута на сторону. «Вот что значит молодая еще, — думал я, глядя на мягко пригнувшуюся женщину, весь день в седле ломалась, а все равно ведро без форсу пронести не может».

— Нюрки дома нет, — сказала тетка Симка, поставив ведро на скамейку у печки в кутнем углу, и села за стол у окна. — Тетка у меня занемогла, одна боится ночевать, вдруг что случится — никто до утра не узнает. Вот и послала ее в Шоболовку.

— И Нюрка пошла?

— А как откажешься. Старый человек, уважать надо.

— Я бы все равно не пошел.

— Почему?

— Я покойников боюсь.

— Так тетка жива еще. — Помолчала. Спросила: — От кого письмо? Я свет зажигать не стану. Керосина мало.

— От бакенщика с Черемшаного острова.

— Какого бакенщика?

— А черт его знает. Сказал, что новый бакенщик и что тебя знает... Раньше, говорит, в Алтайской жил.

— A-а. Ну ясно. Ларька знает?

— Не-е, он в лодке с дровами сидел. А я гнезда зорить ходил, так и встретил его. Говорит, в землянке живет. Просил, чтобы ты продукты приплавила.

Тетка Симка ничего не сказала. Только вздохнула. Потом обмякла, приникла к столу.

Я собрался уходить. Поднялась и отяжелевшая заметно тетка Симка. Провожая, у дверей спросила:

— Дома-то говорил кому?

— Зачем говорить. Мало ли что.

— Ну вот и молодец. Никому пока не говори в деревне. Особенно Нюрке. А потом я сама тебе все расскажу, когда  подрастешь.

— Ясно. А как насчет продуктов. Отплавить завтра?

— Погоди. Завтра вы лучше совсем на Черемшаный не плавайте, отдохните. И так два дня пластались.

Я шел на ощупь по деревне, уже отошедшей ко сну, и думал: «Почему это взрослые обращаются со мной как с ровней, доверяют мне свои непонятные тайны, надеются на меня. Значит, меня тоже считают взрослым. Может, я и в самом деле взрослый уже? Тогда почему же не считаются взрослыми Нюрка, Ларька, другие ребятишки, которые и годами старше меня, и ростом выше? Нет, что ни говори, а взрослые — чудной народ. Непонятный народ».

На другой день, едва стало отбеливать над далекой Думной горой, я осторожно поднялся. Боялся разбудить Ларьку — тот все дело испортит. Мы спали на чердаке. Голова Ларькина скатилась с телогрейки. Он лежал, уткнувшись лицом в сухую траву. Я хотел было поправить ему голову, но передумал: вдруг проснется, удивится, что я поднялся так рано, и уж тогда от него не отделаешься.

В деревне все еще спали, лишь кое-где начинали перекликаться петухи. Но все-таки я решил идти не по улице, а задами. Через огороды пробрался к увалу, обогнув деревню и Мерзлый хутор, и у кладбища вышел к Енисею. Постояв у могил деда, бабушки, тетки Евгении и дяди Павла, я пошел к обрыву. Здесь река была намного уже, чем в других местах, шла в трубе, как у нас говорят, то есть в обрывистых берегах, без островов. Чаешный остров лежал выше, а Самоловный был далеко ниже. Черемшаного отсюда и не видно. Лучшего места для переправы не найти. Говорят, до революции именно здесь держали паромную переправу минусинские купцы.

Сняв рубаху и штаны, я скатал их, обвязал вокруг головы и стал спускаться с обрыва. Под ноги попадались кости, вымытые весенним половодьем из древних могил.

Поеживаясь, я забрел в воду и несколько секунд стоял, едва держась на ногах под напором течения, упал грудью и поплыл, медленно взмахивая руками. Надо было экономить силы. Переплывать Енисей мне не приходилось, но я был уверен, что переплыву. Когда-то надо было решиться.